Поэт алексей парщиков биография личная жизнь

Сорок дней назад не стало Алексея Парщикова, поэта, значение которого нам еще предстоит оценить. Сегодня на «Винзаводе» состоится вечер памяти поэта, а пока Татьяна Щербина делится воспоминаниями, стихами и отрывками из писем.

В одну из первых бесед с Алешей (а с ним всегда так было, и при встречах, и в письмах — беседа, а не просто поболтать, и в юности тоже) вдруг слышу от него: «Я на свой талант не рассчитываю».

Запомнила дословно. Просто потрясение: как это — не рассчитывать на талант, а на что? Потом, по ходу его жизни, стало понятно: Алеша оборудовал себе метафизическую пещеру, уединение, в котором хранились стихи, письма, чтение.

Там он жил со своим талантом, как в алхимической лаборатории, — музыка, художники, философы, из всего он извлекал смыслы и сопоставления, писал, гулял, один и с друзьями, — только в этой своей пещере он был свободен и не рассчитывал вообще ни на что.

Только и дела, что как-то обращаться со всем, что дано.

Он бережный был, внимательный, вслушивался во всё и вся, очертив круг интересов еще в молодые годы, внутри него и происходили открытия. Мэтью Барни, Штокхаузен, Ричард Давкинс, современные англоязычные поэты, дирижабли, французские философы, друзья-коллеги — тут всё было просто. Он заботился о своем рае («Рай медленного огня» называлась одна из последних его книг).

За стенами рая находились непролазные дебри ада. Зарабатывать деньги, решать квартирный вопрос, следить за тысячью мелочей, обрушивающихся на современного человека, у которого нет челяди, прислуги, секретаря, управляющего, каковые были у русских писателей-классиков.

Кто-то к этой многожильности, многообязанности и пробиванию лбом стен более способен, кто-то менее; Алеша был совсем не способен. И талант в этом не играл ни малейшей роли, вот он и не рассчитывал на то, что «придут и сами предложат».

Многие годы у Алеши был поводырь: жена, Оля Свиблова, ее многожильность поражает до сих пор. Потом всё разрушилось, он остался один. Романтическое бегство в Стэнфорд. Кайф сломанной об колено советской системы оборачивался сломом и эфемерно прирученных тысячи мелочей.

1990 год, звоню Алеше в Стэнфорд из Нью-Йорка, он спрашивает: «Ты что сейчас делаешь?» — «Мороженое ем». — «Счастливая, — говорит он мечтательно, — у меня нет денег на мороженое». Но он тогда был всё равно счастлив и верил в светлое будущее.

Вторая жена, швейцарка Мартина Хюгли. Славистка. Привозил ее в Москву, знакомил, а жили они в Базеле у ее родителей. Всё не получилось довольно быстро, и Алеша в тот период ушел в алкоголь.

Много раз в своей жизни он пытался работать, но надолго его не хватало. Когда настала новая ситуация — жесткого выживания, он заранее капитулировал. Прорубать ходы в джунглях, приспосабливать талант к тому, что не было для него раем, отказывался априори.

Эмиграция в Кельн — бегство уже не романтическое, акт самосохранения. До этого, бежав из Базеля, он вернулся было жить в Москву. В 1995 году мы затеяли журнал, посвященный культуре.

Затея по тем временам нереальная, от культуры бежали как черт от ладана, но всё же один номер вышел. К этому нереальному предприятию Алеша сразу прикипел, мы с жаром обсуждали концепцию, в тот единственный номер он написал текст «Треугольник Урала».

Это было одним из первых его эссе, потом он много писал в этом жанре. Его текст предварен справкой об авторе, им же написанной, по крайней мере это: «поэт-путешественник».

Он и из Кельна рвался уехать, в смысле переехать навсегда: то в Америку, то в Москву. Но осел, культивировал там свою пещеру, ездил по Европе, а по кельнским окрестностям проделывал ежедневные многокилометровые велосипедные рейсы.

Жил скромно, но ему большего и не надо было, он уже практически достроил свой рай, то есть уже можно было не платить дань аду и поглядывать на него без этого свербившего всегда чувства, что «что-то надо делать», но светлое будущее всё еще было впереди, оно никак не наступало.

И вот Алеша вступил в переписку с молодой журналисткой журнала «Новое время» (она заведовала отделом культуры и прекрасно писала) Катей Дробязко. С Катей я дружила, ничего не подозревая об эпистолярном романе, Алеша в письмах мне упоминал, что заинтригован.

Катя говорит: «Завтра Парщиков приезжает». — «Знаю». — «Еду встречать его в аэропорт». Я удивлена: никогда не виделись, чего вдруг в аэропорт?

Через неделю-месяц, по крайней мере как-то очень быстро, объявили о свадьбе. Я отговаривала обоих, особенно Алешу: куда ты ее везешь, она не знает языков, что она там будет делать, что ты с ней будешь делать — понятные опасения.

Но Катя решительно ушла с работы, и оба с чувством, что в обеих их жизнях свершилось главное, сыграли свадьбу и отправились в Кельн. Дату свадьбы запомнить легко: в этот вечер произошел «Норд-Ост».

Через звонки на мобильные он вошел в Алешину квартиру на Речном вокзале каким-то леденящим ужасом, и запланированный отъезд оказался еще и бегством от этой захватывавшей Москву кровавой волны.

«Дома у нас всё хорошо, удачно это получилось. Т.е. я не нарадуюсь. Катя семимильными шагами постигает пространства немецкого языка, общения у нас много, гостей много, совсем нет ощущения, что надо куда-то ещё двигать», — писал молодожен.

Ему казалось, что рай наступил окончательно и бесповоротно. Но — чтоб получить вид на жительство в Германии, иностранец должен сделать серию прививок. Одна из них оказалась для Кати роковой:

«Болезнь, которая на нее напала, называется синдром Гийома — Барре, редчайшая болезнь, воспаление нервных окончаний, т.н. «вторичная инфекция», которая бывает после вакцинаций», — писал Алеша.

Болезнь оказалась тяжелой и длилась бесконечно долго. Алеша превратился в мамку-няньку — роль, от которой всегда бежал, а тут принял как должное.

Наконец Катя более или менее выздоровела, у них родился младенец Матвей, еще один счастливый всплеск, но в это же время заболел Алеша. Болел все три года, неизменно надеясь на выздоровление.

Приезжал в Москву после первой операции, говорил с трудом, но был оптимистичен. Как и в последний раз, когда мы виделись: на Новый год, 2009-й. Всего лишь через видеокамеру, в скайпе, но от общения вживую уже немногим отличающееся.

Поднимали бокалы с шампанским по обе стороны монитора. Алеша уже давно не говорил совсем — писал Кате слова на бумажке, она озвучивала. Улыбался, махал руками, собирался продолжать лечение (в 2008-м описывал свой настрой так: «Лечиться буду, хотя уже есть всякие грозные прогнозы, но я решил даже не запоминать их») и надеялся, что всё плохое вот-вот кончится.

Вот и кончилось, и он вышел на какой-то непредставимо далекой станции, окончательно освобожденный от адских мук, — так я думаю. Поэт-путешественник.

Трагическая история Ромео и Джульетты, но не потому, что кто-то из людей был против: ад восстал против рая. Алеша свою историю выстоял до конца, райское сберег.

Остались взрослый Тимофей, сын Ольги, трехлетний Матвей, вдова Катя — человеческое продолжение и много писем, из которых постепенно станет понятна эстетическая система ценностей герметичного поэта Парщикова.

В 2005 году он прислал мне поэму (больше стихов не присылал, возможно, это было последним): «Стихи записываются, но проблема в том, что я их вижу как главки с очень свободным сюжетом, который сам по себе пока за кадром, и когда-нибудь я его выпишу отдельно как магистральный текст, чтобы было понятно, что к чему, если возникнут вопросы. Но какие-то тексты я могу показывать отдельно от этого сюжета. Например, «Сельское кладбище», вариацию на Грэя — Жуковского. Может, это и скучноватая вещь и даже странная, потому что в ней тема сдвигается в область истории воздухоплавания, но я решил тебе его послать».

Сельское кладбище
(отрывок из начала и конец поэмы)

Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернет назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?
(….)
Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавший на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.

Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж ребер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.

Перезахоронение. Могила — пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал — надежного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги — перемещения в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, еще не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключенным телефоном я слушаю сквозь плющ пустынную сову.

Две цитаты из писем:
«В искусстве есть много вещей, которые не перепоручаются другому: музыка, цвет, ритм окружающего. Наши культурологи как-то не видят различия между копией и оригиналом. Я и концептуализм не люблю не потому, что их идеи тотчас пригодны для пародии (в конце концов это весело), а потому, что, кроме идеи, они ничего не знают, не видят, не понимают, что идея, если она вообще артикулируется, это часто результат, а не посылка».

«Вообще-то ротация имен сейчас какая-то другая, об этом мало кто размышляет. Я только от Андрея Левкина слышал, что сейчас особенно убыстренное забвение после «раскрутки» (мы говорили с ним в Кельне о судьбе новых «поступлений»). Может, потому что нет школ и течений, т.е. художественных «перспектив»? А только настроения…»

ОТПРАВИТЬ:
      

Некролог

В ночь на пятницу на 55-м году жизни в Кельне умер Алексей Парщиков, один из самых ярких поэтов 1980-х годов, участник одной из последних в России литературных группировок — метареалистов или метаметафористов.

Для очень разных поэтов Алексея Парщикова, Александра Еременко и Ивана Жданова термин “метареализм” был отчасти отмазкой для цензуры: дескать, мы какие-никакие, а реалисты, пусть и “многих реальностей”. Отмазка работала: первая книга Парщикова “Днепровский август” вышла уже в 1984 году, вслед за первой публикацией вчерашнего студента Литинститута в журнале “Литературная учеба”. Громоздкий метаметафоризм точнее определяет его стиль. Его поэзия — цепь прорастающих друг из друга метафор — почти зрима и одновременно эзотерична: “И ничто каратэ кота в сравнении со статуями диктаторов”. Впрочем, Парщиков полагал: “В русском языке любые два слова в родительном падеже — уже метафора. Проблема в том, чтобы отобрать удачные”. Отбирать удачные метафоры он умел. Тем более что, если верить Иосифу Бродскому, тирания способствует развитию метафоры.

В его стихи можно вчитываться, разгадывая зашифрованную реальность: описание допотопной машины, просто пишущей машинки, совокупления или кошки. А можно и не разгадывать: их пластическая красота самодостаточна и неожиданно проста. “Шах — белая шахта, в которую ты летишь. // На черную клетку шлепается летучая мышь”. “Ребенки — зайцеобразны: снизу два зуба, а щеки! Так же и зайцы — // детоподобны. // Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей // спички”.

В этом напряженном письме умозрительность уравновешена подспудной чувственностью. В поисках его корней проще всего вспомнить футуристов и сюрреалистов. Но сам Парщиков апеллировал к традиции украинского барокко XVIII века: генеалогия творчества сплетена с биографией автора. Хотя он родился в Приморье в поселке с поэтическим именем Ольга, его родиной была Украина, где он вырос и окончил Киевскую сельскохозяйственную академию. В Приморье же услали в годы борьбы с космополитизмом его отца, военврача, затем известного ученого Максима Рейдермана. Парщиков шутил, что ему, как Алексею Максимовичу, было в СССР легче пробиться, чем другим инакопишущим поэтам.

Один из сильнейших его текстов, удостоенный петербургской премии Андрея Белого (1986), вырос именно из украинской почвы. Герой поэмы “Я жил на поле Полтавской битвы” — гетман Мазепа, актуальный тогда лишь для поэтов, пишущих на языке Александра Пушкина: “от черных пушкинских чернил до наших анонимных”. Забавно, что некогда Марлен Хуциев предлагал Парщикову сыграть в кино молодого Пушкина. Мазепа поэмы — великолепный, страшный, не гетман, а видение. “… Чучело гетмана над Киевом в светлый день… у Марфы затекает // рука… // чучело, словно кит, плывущий хвостом вперед,— усы торчат // из мешка, // это — Иван Степанович гетман Мазепа, мммаа! — толпа выдыхает — паа!..”

Закат метаметафоризма совпал с закатом СССР и, кажется порой, закатом самой русской поэзии. Хотя группа распалась не по геополитическим причинам: кто-то запил, а Парщиков, тяжело переживавший развод, уехал в США. Перед этим мне повезло познакомиться с ним при вполне обэриутских обстоятельствах: в питерском пивном шалмане мы не поделили место в утренней очереди. В Стэнфордском университете он защитил диссертацию о своем литературном оппоненте Дмитрии Александровиче Пригове. Вернулся, не вписался в “местную возню” и уже окончательно уехал в Германию. Кажется, почти не писал, зато читал окружающий мир как книгу, что запечатлено в его изданной переписке с критиком и прозаиком Вячеславом Курицыным. Занимался дизайном сетевой литературной страницы амстердамского центра ARTTRA. Умер во сне, возможно, не досмотрев свое последнее стихотворение.

Михаил Ъ-Трофименков

В Германии на 55-м году жизни умер известный российский поэт Алексей Парщиков, один из лидеров поэтической “новой волны” конца восьмидесятых годов, лауреат премии Андрея Белого (1987) и почетной премии России “Литературная легенда” (2005).

Первая книга Алексея Парщикова вышла не по-русски, а по-датски. Аспирантуру он закончил в американском Стенфорде. Его переводил знаменитый американский поэт Майкл Палмер.

Парщиков всегда хотел быть гражданином мира. В девяностые он уехал в Кельн, работал в университете Амстердама, рассказывал студентам о поэзии, был прекрасным переводчиком. Его поэзия нелирична, она явно наследует Ломоносову и футуристам. Парщикова интересовали естественные науки и видеоарт. В конце восьмидесятых его книга “Фигуры интуиции” стала одним из символов нового поэтического письма, Парщикова назвали “метаметафористом” или “метареалистом”.

Поэт и эссеист Татьяна Щербина, которая дружила с Парщиковым более двадцати лет, в эфире Радио Свобода вспоминала: “Что, собственно, делал Алеша? Почему это связывали со словом “метафора”? Потому что он считал, что главное – метафоры. Стихотворение – это концентрат смысла. Что запомнилось из его стихов того периода? Это текст о купюре в 3 рубля, где был изображен Кремль. Там описано, как он стоит, смотрит на Кремль и становится частью этой купюры. Таким образом он мыслил”.

Татьяна Щербина прочла стихотворение Парщикова “Элегия”:

“О, как чистокровен под утро гранитный карьер
В тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
Когда после игрищ ночных вылезают наверх
Из трудного омута жаб расписные шкатулки.
И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
Их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры.
Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,
И ядерной кажется всплеска цветная корона,
Но любят, когда колосится вода за веслом,
И сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.
В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой;
Вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.
А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,
А то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах”.

“Сближения, которые Алеша делал, – для него это было естественно, – продолжает Татьяна Щербина.- Это жизнь, какие-то рыбы, они же женщины, которые “в замужестве – ходят с икрой”, то есть живой и неживой мир, животный и человеческий, созданный нами же мир для него был един, и он все время превращался во что-то другое. Он видел постоянно в одном другое. И это было главным в его поэзии”.

Об Алексее Парщикове рассказывает еще один его близкий друг, поэт Евгений Бунимович: “Сегодня, когда умер потрясающий, уникальный русский поэт, надо объяснять, кто это. Проблема это не Парщикова, это проблема времени. Легче всего сейчас, наверное, цитировать известное письмо Иосифа Бродского о том, какое уникальное место занимает Парщиков не только в русской, но и в мировой поэзии. Можно вспомнить, что в школьных учебниках и хрестоматиях есть строчка про знаменитую троицу метареалистов (или метаметафористов): Жданов, Парщиков, Еременко”.

Евгений Бунимович говорит: “Мы приезжали и читали ночами у него в квартире стихи. Мой маленький сын рядом спал в корзинке. Это были легендарные годы. Вспоминали мы Мандельштама, Ходасевича, Пастернака и ругали друг друга до смерти. Когда я сказал о его теперь хрестоматийной поэме “Полтава”: “Леша, это же невозможно. Огромная поэма – и ни одного Я”, он задумался и сказал: “Да”. Теперь эта поэма по всех книжках называется “Я жил на поле Полтавской битвы”. Это была абсолютно его поэма. Страшная, кровавая, знаменитая, Пушкиным воспетая история, и только Парщиков в своем мышлении будущего века вдруг начинал интересоваться не взаимоотношениями героев, не страшной драмой Полтавы, а тем механизмом, каким подавались на стол к Петру Первому какие-то блюда. В этом было какое-то футуристическое мышление. В последние годы он был болен. Но он как-то вернулся к себе. Я увидел его таким же худеньким и кучерявым, каким он был в студенческие годы, когда с него все художники хотели писать Пушкина. Мы как будто начинали разговаривать с того же момента, с которого мы бросили разговор 10 лет назад. Хотя никогда не знаешь, когда будет поставлена точка. Мы должны были встретиться в июне. Я понимал, что это одна из, наверное, последних встреч, но ее уже не будет”.

В последние годы у Парщикова в России вышли три книги, последняя из них называется “Землетрясение в бухте Ц”.