Оксана мысина актриса личная жизнь

Видеть на сцене актрису Оксану Мысину — не просто счастье, восторг и упоение, но еще и огромная работа души. Она играет так, что залезает в самые потаенные уголки твоего сердца, которые ты сам еще плохо знаешь. По сути, Мысина — это театр одного актера. В своих лучших спектаклях — «К. И. из «Преступления» и «Театр Медеи» — она на сцене одна. Но когда ты сидишь в зале и смотришь на нее, кажется, что там толпа, на этой сцене, так плотно заполняет актриса своим талантом пространство. Мысина и в жизни — человек-оркестр. Кроме театра, который она обожает, она снимается в кино, создала собственную рок-группу, участвует в смелых проектах — недавно, например, она начала играть спектакли по Скайпу для одного зрителя! Но среди ее талантов есть еще один, безусловно для нее наиважнейший, — она умеет любить.

Оксана Мысина: «Джон учился в аспирантуре Гарвардского университета, однажды ему на глаза попалась пьеса Николая Эрдмана. Он совершенно обалдел от таланта драматурга и начал искать любое о нем упоминание. Об Эрдмане сейчас не так уж много известно, а в те годы найти что-то в библиотеках было проблематично. Даже в библиотеке университета Конгресса США! Но то, что Джон прочитал и узнал, оказалось достаточным, чтобы он заявил на своей кафедре, что будет заниматься творчеством Эрдмана. Так он добился научной командировки в Москву. И однажды в подземном переходе совершенно случайно купил билеты на спектакль „Дорогая Елена Сергеевна“ в театре „На Спартаковской“. Это первая постановка в только что созданном театре на базе нашего курса выпускников театрального училища имени Щепкина».

Об этом спектакле говорила вся Москва! В конце 80-х показать темные стороны души советского человека считалось почти революцией. Немудрено, что американский аспирант пришел в восторг!
Оксана: «После каждого спектакля (а он был первым в репертуаре театра-студии „На Спартаковской“ и потом вошел в репертуар театра „Сфера“) я была почти больна, растерзана, без сил — ведь я четыре часа практически не ухожу со сцены! И вот однажды на наш „разбор полетов“ пришел странный человек с копной кудрявых волос на голове, в синей клетчатой рубашке… Он мне сразу напомнил почему-то Давида Микеланджело, который стоит в Пушкинском музее. Джон представился, сказал, что занимается Эрдманом. Мы расспрашивали его про американский театр, тогда мы совсем мало знали о нем. Джон начал рассказывать и, главное, показывать какую-то сюрреалистическую пьесу, и при этом он так быстро двигался по комнате, просто летал! Потом я узнала, что Джон был хорошим спортсменом, професионально играл в бейсбол. И вот он летает по комнате, а я смотрю на него завороженно. Красивый, длинноногий, в джинсах и в ковбойских сапогах. Таких мужчин я никогда не видела…»

Это была любовь с первого взгляда?
Оксана: «Теперь мне кажется, что да. Но тогда… У каждого из нас была личная жизнь. У меня — молодой человек. У него — девушка, которая, кстати, бывала вместе с ним в театре. Он тогда просто меня потряс — и все. А потом он начал ходить на все наши спектакли. И я уже привыкла, что он сидит каждый вечер в одном и том же кресле и в одном и том же ряду. И однажды он написал на афише «Оксана, я в вас влюбляюсь каждый раз!!!» и три восклицательных знака. И тут уже начались вопросы от коллег: «Ты что, не понимаешь, что происходит? Он ведь ради тебя сюда ходит!» Но я отбивалась: «Подумаешь, человек просто любит театр!»

Вы на самом деле не понимали, или это была игра?
Оксана: «Я не хотела думать про серьезное. Видела: он ждет меня у служебного входа, старалась ускользнуть незаметно. Я боялась того, что происходило у меня внутри. Я не видела перспектив в этих отношениях. Однажды он сказал, что позвонит вечером, — и не позвонил. Объявился утром, объяснил, что был на какой-то вечеринке, они там выпили, в общем… не позвонил. Я обиделась, отшутилась, но мы перестали общаться. А за две недели до его отъезда из Москвы мы оказались в одной компании — на дне рождения у нашего актера Сережи Пинегина, который, как выяснилось, специально эту встречу организовал. Ну вот… после этого мы с Джоном, по большому счету, не расставались».

Джону удалось продлить командировку?
Оксана: «Он уехал, но не в Америку, а в Париж. У него там была работа. Но звонил каждый день. Правда, чаще всего он попадал на мою бабушку. Подолгу с ней разговаривал и совершенно ее очаровал. Я приходила домой после репетиций, она меня встречала словами: „Джончик звонил. Мы с ним так славно говорили!“ А он все деньги тратил на телефонные переговоры. В буквальном смысле слова голодал, ел только сыр и виноград, которые ему приносили друзья, чтобы он не умер с голода. Писал мне письма каждый день. Они у меня копились, копились, эти потрясающие письма. Должна признаться, что я влюбилась в него окончательно благодаря им. Сама-то я отвечала редко — раз в неделю, но для меня и это был подвиг. И с каждым письмом я понимала, насколько серьезно все, что происходит с нами сейчас».

Как вы снова встретились?
Оксана: «После долгих перипетий с визой я полетела в Штаты. И увидела совершенно другого Джона. Это был не хулиганистый молодой человек в клетчатой рубашке и джинсах, заправленных в сапоги. Передо мной стоял денди, элегантно одетый, прекрасно говорящий на английском языке. Я была влюблена в этого человека, но прекрасно понимала, что их двое — один московский, другой американский. У него были другие глаза, другой голос…

И я понимала, что не имею права на этого человека, на эту страну, не похожую на мою. Что я здесь делаю? Я — чужая и такой останусь навсегда. Это был жуткий кризис. Я понимала, что могу все потерять. Честное слово, это было состояние на грани самоубийства. Наконец Джон посадил меня напротив себя: «Ты должна говорить». И все, что я думала эти шесть недель, я выплеснула на него. Мы говорили и говорили, и с каждым словом я понимала, что это мой человек, для меня рожденный, и если он из другого мира, то я тоже этот мир должна принять и понять”.

Свадьбу справляли в Америке?
Оксана: «В Москве. Причем к тому времени театр «На Спартаковской» раскололся на два лагеря, и мы должны были в один день успеть отметить наше событие в двух разных местах. Но произошло непредвиденное. Квартиру в Люберцах, где мы тогда жили с Джоном, затопили соседи сверху. Осталась даже фотография, где я сижу на мешках с бельем — такая невезучая, несчастная… Джон любит эту фотографию и держит ее у себя на столе.

Так вот, нас затопило. К тому же накануне я простудилась. В день свадьбы проснулась в шесть утра и поняла, что так плохо я себя никогда не чувствовала. Температура 39. Звоню в «скорую», говорю: «У меня сегодня свадьба, а я умираю». Они, наверное подумали, что человек от счастья сошел с ума. Но я настаиваю:” Мне плохо, я сейчас умру, срочно приезжайте”. Сжалились они надо мной, говорят: «Пока мы едем с уколом, пойдите к соседям, попросите димедрол, выпейте его и примите ванну». Я все так и сделала. Села в ванну, совсем мне поплохело. Вышла, зуб на зуб не попадает, Джон мне щипцами волны завил, потому что пошевелиться я уже не могла. Но оделась, высокие каблуки, на улице мороз под сорок. Поехали, страшно сказать, в люберецкий ЗАГС. Папина машина по дороге заглохла в туннеле, еле успели к восьми утра, а потом — на эти две свадьбы. В перерыве я лежала у директора театра в кабинете, накрывшись какой-то попонкой, меня трясло, температура не падала… Свадебный венок «От Зайцева» впивался в голову… В общем, веселее дня в моей жизни не было”.

Оксана, скажите, вы вообще влюбчивый человек?
Оксана: «В школе я была влюблена в мальчика. А моя сестра дружила с его братом-близнецом. Так мы и общались вчетвером. А в девятом классе я переросла его на голову, и наш роман как-то сам собой закончился. А сейчас я влюбляюсь… в режиссеров. Я испытываю к режиссерам, с которыми работаю, такое обожание, такой трепет! Так вот: если не будет взаимной любви, симпатии, тяги артиста и режиссера — спектакля не получится. Мой муж знает это и поощряет мои чувства к моим режиссерам — Львову-Анохину, Каме Гинкасу, Мирзоеву, Владимиру Берзину, Дмитрию Крымову».

Вы актрисой мечтали стать с детства? Или это произошло случайно?
Оксана: «Из детства я помню, как мне нравилось смотреть на себя, плачущую, в зеркало. Такой трагизм поднимался в душе, такое обжигающее чувство рождалось, очень высокое. Я могла это делать долго и с упоением, и внимательно наблюдать в зеркале за всеми нюансами. Мое детство прошло в Донбассе, там степи, свобода, друзья мои закадычные. Мы лазили по деревьям, курили листья — больше пускали дым, летом по вечерам жгли костры, а зимой катались на самодельных санях, к которым намертво прилипали мокрые варежки. Папа работал на шахте горным инженером. И каждый раз, когда он уходил на работу, мы прощались с ним как будто навсегда. Он подбрасывал нас с сестрой по очереди, мы прижимались к нему. В Донбассе каждый день случались какие-то аварии, и похороны были совершенно обыденным делом…

Наверное, в душе я всегда ощущала себя артисткой. Первую роль я жахнула в пионерском лагере, на море. Сломала ногу очень талантливая актриса из Краснодара, она из года в год исполняла роль Бабы-яги. Я очень любила ее и ходила к ней в кукольный кружок. Так вот она сказала: «Ты сыграешь!» На море поздно вечером во время шторма я играла в страшном гриме. Я так запугала детей, что на следующий день меня водили по отрядам и успокаивали пионеров: «Не бойтесь, вот девочка, которая была вчера Бабой-ягой». А я серьезно подошла к роли, удачно сорвала голос. Чтобы говорить басом, специально бегала к морю и старалась перекричать волны. Я до сих помню это ощущение… какая-то небывалая энергия родилась внутри меня, о которой я не подозревала. Ощущение колдовской силы внутри запомнилось навсегда.

Сначала я попробовала поступить в Школу-студию МХАТ. Там мне сказали, что в этом году они набирают только «прокловых», и дали от ворот поворот. Потом я увидела в газете объявление о наборе артистов в молодежную театр-студию на Красной Пресне. Тогда это была модная и невероятно популярная театральная группа под руководством Вячеслава Спесивцева. Я хотела выглядеть экстравагантно, надела белое выпускное платье, взяла гитару и скрипку и отправилась на прослушивание.

Меня не хотели принимать. Спесивцев сказал, что я в их театре больше трех дней не выдержу. Там шла стройка, актеры в свободное от репетиций время занимались ремонтом здания. И я не только выдержала, но и освоила парочку строительных специальностей, проработала три года”.

Ушли со скандалом? Предполагаю, потому что режиссер Спесивцев обладал крутым нравом…
Оксана: «Перед самым началом спектакля режиссер назначал состав, который будет играть. А я свою роль играла одна. Спесивцев вдруг дошел до меня, задумался и благосклонно сказал: „Ну ладно, пусть сегодня играет Мысина“. Я спросила: „Я что-то делаю не так? Хотите меня заменить? Скажите прямо!“ Сначала была гробовая тишина, а потом крик режиссера, от которого стыла кровь в жилах: „Вон! Вон из моего театра!“. Мне казалось, что моей жизни пришел конец. Я сидела под сценой и ревела. Никто из моих товарищей артистов не подошел, все смотрели мимо. Только один, Иван Сигорский, шепнул мне на ушко: „Он дурак, а ты лучше всех“. Он меня насмешил, и это меня спасло. Но я поняла, каким жестоким может быть театр…»

И все-таки вы поступили в театральный вуз?
Оксана: «Да, в училище имени Щепкина, да еще училась у Михаила Ивановича Царева — легенды Малого театра. Ему было далеко за семьдесят. Мы обожали его. Он заходил в аудиторию и всегда спрашивал: „Ну что? Как дела? Плохо?“ Мы падали от смеха. Он и второй наш педагог Римма Солнцева поверили в нас, когда мы решили создать свой театр. И я проработала там восемь лет».

Но вы снова ушли из театра, несмотря на такой успех. Почему?
Оксана: «Меня пригласил Борис Львов-Анохин, и я сыграла спектакль в другом театре. Этого мне не простили, опять я услышала „Вон!“. И опять мне показалось, что меня переехал танк и жизнь кончена. Но у меня уже на тот момент был Джон. Он сказал: „Спокойно! Надо все обдумать. С кем бы ты хотела работать? С Камой Гинкасом? Так позвони ему!“ И я позвонила. Кама Миронович ответил: „Приезжайте!“ Он давно хотел поставить спектакль по пьесе своего сына — сюжет из „Преступления и наказания“, связанный только с линией Катерины Ивановны. Мечтал увидеть в этой роли Марину Неелову — но она уехала с мужем в Париж. А тут я, ничейная актриса. И мы начали репетировать».

В результате родился спектакль «К. И. из «Преступления», который не сходит со сцены уже двадцать лет. С ним вы объездили весь мир. Но скажите, Оксана, что могут понять иностранные зрители в чудовищной трагедии Катерины Ивановны?
Оксана: «Видите ли, гениальность режиссера в том и заключается, что он вкладывает в сугубо частную историю проблемы общечеловеческие. Боль, отчаянье, крушение системы ценностей — это ведь всем понятно, тем более за границей я играю половину спектакля на английском, обыгрывая появление этого языка. Хотя бывает всякое… Мы играли в Швейцарии. Обеспеченная страна, там нет бедных и бездомных, кругом горы и озера, чистый воздух. Ощущение стерильности. И вот они пришли на спектакль в нарядах и бриллиантах. Кама Миронович усадил их на скамьи из неструганых досок. Идет спектакль, а одна русскоязычная пара начала возмущаться: такие дорогие билеты, а их тут оскорбляют, показывают неизвестно что… Я пытаюсь этот казус обыграть, включить их в действие, как учил меня режиссер, чтобы все шло в плюс. Но они не успокоились, пока их не вывели из зала…».

В театре вы одна из самых признанных и любимых актрис. Но большинство вас все-таки знает по кино.
Оксана: «Да, кино дает известность, конечно. Но в кинематографе мне не так везет, как в театре: ролей уровня Катерины Ивановны или Медеи пока не предлагают. Но зато кино дает возможность заработать деньги. После съемок в сериале «Семейные тайны», где у меня главная роль, я купила свою первую машину, старую, подержанную «Шкоду».

Выйти замуж за иностранца для любой девушки того времени было мечтой, способом уехать за границу. А у вас получилось наоборот: муж остался в Москве. Как его родители приняли это решение?
Оксана: «Мама Джона невероятная, потрясающая женщина. Когда он позвонил ей и сказал, что женится на русской, она молчала минут пять. Потом сказала: «Это твое решение». Первая моя поездка в Бостон. Знакомство с мамой. Я невероятно волнуюсь, да еще стесняюсь говорить по-английски. А Джон хотел оставить нас вдвоем и убежал якобы за газетами. И я стала петь ей русские песни. Она хохотала, у нее потрясающий заразительный смех. Я смеялась вместе с ней и продолжала петь. Так мы подружились. Возможность остаться в Америке мы обсуждали. Джона я спросила: «Может быть, останемся?» Он ответил: «Ты лучшие годы потратишь на английский язык, а потом будешь играть роли с акцентом. Тебе это нужно? Ты импровизатор, ты хулиганка, тебе надо в своей среде быть, чтобы ты могла полностью раскрыться. А я писатель, мне все равно где писать. Мне нужна только ты. И письменный стол».