Дмитрий корчак личная жизнь жена дети

Один из лучших лирических теноров современности, Дмитрий Корчак снова выйдет на сцену Михайловского театра в звездной для него партии Ленского в опере Чайковского «Евгений Онегин», поставленной Василием Бархатовым.

— один из лучших молодых исполнителей бельканто, выступающий на сценах крупнейших театров Европы и Америки. Пресса даже называет его «новым Паваротти».

Оценить безукоризненную европейскую исполнительскую технику и необыкновенный тембр и диапазон его голоса мы теперь можем вживую — в Михайловском театре очередная постановка «Евгения Онегина», и партию Ленского в ней на премьерных спектаклях исполнил именно этот певец. О том, как шла работа над спектаклем и как складывалась европейская успешная карьера российского певца, «ВД» узнал от самого Дмитрия Корчака.

Евгений Онегин (547269)
Вы можете изменить этот текст

— Дмитрий, сегодня вы музыкант мирового уровня и востребованности. А с чего начиналась ваша любовь к музыке?

— Я родился и вырос в городе Электросталь — это небольшой провинциальный город, но в те времена родители делали всё возможное, чтобы их дети получили если не музыкальное образование, то хотя бы общее представление о классической музыке. Я помню, что некоторые мамы-папы даже машины продавали, чтобы купить пианино своему ребенку! Но удивительно было даже не это, а то, что ведь классическая музыка требует душевного труда, нужно думать, оценивать, переживать… Иногда даже говорят о том, что классика — это элитарный жанр. Не думаю, что это так, но то, что классика требует труда и знаний, — это точно. Зато она дарит потом человеку необыкновенное удовольствие. Мой сын, например, ходит на оперные спектакли с двухлетнего возраста, и каждый раз я объясняю ему сюжет оперы, пересказываю либретто, поясняю особенности музыки, а потом мы с ним обязательно обсуждаем то, что он услышал и понял. И у него уже в шесть лет есть свое мнение об оперном спектакле.

Родители сначала привели меня в хоровой кружок, потом отдали в Московское хоровое училище, а дальше — я закончил Академию хорового искусства и получил диплом сразу по двум специальностям — дирижера и певца. И когда надо было выбирать, я прислушался к своему внутреннему голосу и решил, что стану певцом. Это давало мне ощущение независимости и возможности для творческой реализации. Певец в большей степени сам отвечает за результат своей работы: получилось что-то — молодец, не получилось — сам виноват.

— Вы упомянули внутренний голос, а часто ли вы, певец, прислушиваетесь к внутреннему голосу?

— Внутренний голос — вещь очень важная. Многое я решаю интуитивно. Однако разум в моих решениях играет немаловажную роль. Сначала я обдумываю свое решение, потом прислушиваюсь к себе, взвешиваю все «за» и «против» и на ощущении «послевкусия» делаю окончательный вывод, опять-таки прислушиваясь к внутреннему голосу…

— Это целая технология принятия решения! А в выборе вашей профессии каково было соотношение разума и чувства?

— Здесь решение помогли принять и педагоги, и случай… Когда я учился у Виктора Попова, я больше видел себя дирижером, но именно мой преподаватель стал предлагать мне сольные партии, и я, постепенно преодолевая волнение от сольного выступления, боязнь сцены, начал получать удовольствие от концертов. А после побед на нескольких конкурсах я получил приглашения на прослушивания в европейские театры, и мой педагог благословил мой выбор. Однако то, что у меня два образования — дирижерское и вокальное, — очень мне помогает: совершенно по-другому воспринимаешь свою роль в общем действе, совершенно иначе слышишь и понимаешь музыку.

— А когда работали с такими известными дирижерами, как Мути, Боренбойм, Спиваков, Темирканов, не пожалели о том, что не сделали другой выбор?

— Думаю, что выбор в пользу сольного пения я сделал правильный, поэтому, когда мы работаем с великими дирижерами, я стараюсь понять их замысел. И это интересно мне не только как солисту, но и как профессиональному дирижеру — у нас у каждого свой взгляд на партию, и мы можем, если это возможно, вести диалог с дирижером. Не забывайте, что в этом принимает участие еще и режиссер оперного спектакля!

— Но результат этой работы оценивает четвертая сторона диалога — слушатель и зритель. По вашему мнению, европейский и российский поклонник классики сильно различаются?

— Мне кажется, что наш слушатель до сих пор сохранил и более серьезное отношение к музыке, и более требовательное отношение к исполнителю — несмотря на то что времена меняются, наши поклонники классики, по-моему, более воспитанны и в то же время более отзывчивы. Они больше знают о классике и лучше ее чувствуют. А вот технические условия работы солиста оперы в Европе и у нас — разные: Европа дисциплинированнее, там более строгие графики репетиций, более серьезная организация подготовки спектакля, оперативность на другом уровне.

— Вы очень востребованы в Европе, и в первую очередь в амплуа певца бельканто, но все-таки согласились на участие в постановке Михайловского театра… Это связано с вашим недавним успехом в венской постановке «Евгения Онегина», где вы блистали на сцене рядом с такими звездами, как Анна Нетребко и Дмитрий Хворостовский?

— Дело в том, что до венского «Онегина» я пел Ленского много раз. Правда, первые годы своей европейской карьеры я, напротив, старался не исполнять русскую оперную музыку: во-первых, для моего голоса партий в русском оперном репертуаре не много, а во-вторых, я не хотел, чтобы меня воспринимали исключительно как «русского исполнителя русской музыки». Я начинал завоевывать европейскую сцену в итальянском репертуаре на родине бельканто — в Италии, а затем постепенно зарекомендовал себя и на других европейских подмостках. Что касается Михайловского театра, то в истории с постановками «Евгения Онегина» я участвовал с самого начала. Владимир Кехман пригласил меня в первый раз спеть Ленского еще в первую постановку оперы — возрожденный спектакль Станиславского. Но за неделю до премьеры было принято решение об отмене спектакля. Владимир Кехман и Елена Образцова тогда решили, что для их видения развития обновленного Михайловского театра эта постановка будет слишком старомодной. Во второй постановке — Андрия Жолдака — я не смог участвовать (хотя меня пригласили), поскольку у меня был уже расписан график контрактов и выступлений. И вот, наконец, третья попытка, в которой я принимаю участие. Дело в том, что в Европе репертуар русской музыки крайне ограничен — «Онегин», «Пиковая дама», «Борис Годунов». Если бы не Валерий Гергиев, который привозит в Европу постановки Мариинского, там бы и не знали толком русский оперный репертуар. А для моего голоса в зарубежных театрах ставят крайне мало русской музыки, и отказаться от постановки русской оперы на родине мне было просто невозможно!

— Российские поклонники классики партию Ленского до сих пор ассоциируют с таким тенором, как Лемешев. Вам это не мешает? Не стало лемешевское исполнение роковым для всех последующих русских теноров?

— Партия Ленского — такая жемчужина в репертуаре певца, что, независимо от «роковых влияний», не спеть ее нельзя. А исполнение партии Ленского Лемешевым лично для меня стало ключом к восприятию этой роли. В Европе до сих пор многие директора оперных театров считают партию Ленского ролью для драматического тенора, потому что диапазон партии не настолько широк — высоких нот почти нет. Но ведь «Евгений Онегин» был задуман Чайковским как спектакль для выпускников консерватории, у которых еще не было большого музыкального опыта, но зато было особое преимущество — молодость. Не будем забывать, что сам композитор назвал свое творение не оперой, а «лирическими сценами». И это ключ к пониманию образа Ленского: он одержим молодой страстью, он всё воспринимает гипертрофированно — трагически, он не может успокоиться, принять хладнокровно решение. И именно эта молодая горячность была ведущей в исполнении Лемешевым этой партии, в нем всегда был такой колокольчик, звучание юности… Ленский не может и не должен быть пятидесятилетним по своему ощущению жизни… Он почти ребенок, в нем чувственность превалирует над драматизмом, и яркий «маслянистый» тембр Лемешева эти чувства выражал необыкновенно. Тут надо быть тонким, поэтичным. Для Ленского в один день может поместиться целая жизнь. Вот эта пылкость, горячность, необузданность молодости мне так дорога и в самом Ленском, и в том, как его исполнял Лемешев…

— Когда вы начинали работать в Европе, сложно было конкурировать с певцами европейской школы?

— Когда в начале 2000-х годов я начинал работать за рубежом, то заметил разницу между артистами западноевропейскими и музыкантами из Восточной Европы. Первое, на что я обратил внимание, — невероятная работоспособность и большая целеустремленность последних. Я полагаю, что сложности бытовые, экономические заставляют людей организоваться и позволяют достигать больших успехов, чтобы улучшить свое социальное положение, чего уже не требуется их сытым западным соседям. Не случайно ведь говорят о том, что музыкант должен быть голодным… В этом есть доля правды.

Если говорить о вокальной школе, то, конечно, она имеет свои признаки и особенности в каждой стране. Артисту, который выбрал для себя путь бельканто, необходимо в первую очередь погрузиться в итальянскую манеру пения и опираться не на русский репертуар, а на музыку Россини, Беллини, Доницетти, Моцарта… Очень долго пришлось осваивать и особенности языка, и своеобразие стилистики пения. Для русской оперы очень важен сюжет и само слово. Иногда мы даже жертвуем фразировкой, выделяя значимость слова. Вспомните, как грандиозны сюжеты «Князя Игоря», «Бориса Годунова», «Хованщины». А «Онегин» — это ведь не просто история любви, это большая поэзия с глубоким смыслом! Оркестр в русской музыке — это не просто аккомпанемент как таковой, а полноценный партнер с многокрасочной и яркой палитрой, помогающий передать весь драматизм сюжета. А в европейской опере, особенно написанной для бельканто, сюжет может быть простым: он любит её, она его не любит, а потом, почти немотивированно, она его полюбит, выпив, например, бокал заколдованного вина… Сюжет часто незамысловат, слова по-бытовому просты, главное в бельканто — само пение. Ты как на блюдце — важна каждая музыкальная фраза, идеальное владение вокальным мастерством, каждый нюанс должен быть отработан до последней детали. Стилистически всё более сложно и даже ювелирно.

— Вы не часто балуете российскую публику своими приездами. Одним из последних российских успешных выступлений называют ваше участие в постановке оперы «Вертер» Массне в Театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. Чем в этом случае был обусловлен выбор?

— Обо мне сложилось не очень правильное впечатление, что я редко выступаю в России, — и эта работа лишнее тому доказательство. Во-первых, я давно хотел спеть эту партию, она требует определенной зрелости голоса, она сложная и очень интересная для певца. Партия местами драматичная, требует большого напряжения. А я стараюсь такие сложные роли играть, что называется, в проверенном месте, где работают люди, которые понимают меня, и я понимаю их. Работа над «Вертером» сложилась необычно: я участвовал в передаче Сати Спиваковой «Нескучная классика», среди гостей был Александр Титель, главный режиссер Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Речь зашла о моих заветных желаниях — партиях, которые я хотел бы исполнить, и я назвал Вертера Массне. И вдруг Александр Борисович сказал, что у них идет эта постановка, но очень редко, потому что она невероятно сложна и актерски, и вокально. Так он и пригласил меня к себе в театр. Постановка получилась отличная, а роль эту я очень люблю и с удовольствием её исполняю.

— У вас всегда складываются отношения с режиссерами? Сегодняшние особенности постановки иногда ведь немыслимы для солистов. Не приходилось отказываться от работы из-за режиссерской трактовки?

— Такого не было ни разу. Я стараюсь найти в режиссерской трактовке позитивную сторону. Проблема нынешнего театра — конечно, в отсутствии собственно оперных режиссеров, остались только драматические режиссеры, которые порой ничего не понимают в музыкальной стороне постановки. Но ведь решение о приглашении режиссера принимает директор театра, и он, собственно, делает выбор и отвечает за результат своего выбора.

— Но ведь есть революционные постановки, которые могут оценить только спустя время — такой, например, была «Весна священная» Нижинского… Ее освистали, а через сто лет мы отмечаем это событие, и балет не сходит со сцен театров…

— Опять-таки не солист решает эти вопросы, а руководитель театра. А я могу только обсуждать с режиссером спорные вопросы. Недавно мне пришлось с Василием Бархатовым, который ставит «Евгения Онегина» в Михайловском, обсуждать одну из сцен, и он услышал меня, мои вопросы, возражения… Так можно работать. А гениальным или негениальным получится спектакль, действительно покажет время. В конце концов, талантливый режиссер может поставить спектакль без единой декорации, с одним стулом на пустой сцене, но его замысел должны поддержать и артисты своей актерской игрой, что сегодня в современном оперном театре, на мой взгляд, очень важно. Недавно, например, я общался с великим режиссером Ноймайером, он будет ставить в 2017 году «Орфея и Эвридику» Глюка с теноровой партией Орфея. И Ноймайер за три года до постановки уже встречается с исполнителями! Ему важно, чтобы опера была хорошей, и мы с обсуждали, как можно поставить камерный барочный спектакль в огромном пространстве театра. Я предложил сделать дорожку в зрительный зал, чтобы артисты были ближе к зрителю. И всё это мы решаем вместе задолго до того, как начнутся репетиции — вот так работает настоящий режиссер!

— Наш журнал обращен к культурным и семейным ценностям, какую роль в вашей жизни играет семья? Или работа, творчество для вас важнее?

— Семья для меня в этой жизни — самое главное. Я очень люблю свою семью, больше всего на этом свете. Семья — это остров, куда ты можешь прийти, когда ты счастлив или когда тебе плохо. С родным человеком можешь разделять все чувства в своей жизни. Я очень редко бываю с ними — много работы, но когда я вижу свою жену и сына, я абсолютно счастлив. Такая формула счастья: счастлив заниматься любимым делом и счастлив возвращаться к самым любимым людям, в свою семью.