Бартошевич алексей вадимович личная жизнь дети

Сегодня Алексею Вадимовичу Бартошевичу исполняется 80. Все прогрессивное театральное человечество с цветами и транспарантами-цитатами из Шекспира движется поздравлять дорогого Барта, исследователя Барда, с не очень серьезной и вполне радостной датой.

В колонну поздравлянтов вливается «ПТЖ», несущий своему коллеге, другу и автору его собственное интервью, данное им Светлане Новиковой. Информационный повод — намерение МХАТ им. Горького возобновить «Трех сестер» Немировича, на которых Алексей Вадимович рос… Но важен ведь не повод (хотя и он), дорога беседа…

Дорогой Алексей Вадимович! Несомненно, Вы знаете, что подвал на Моховой всегда ждет Вас с горячим чайником, баранками и нашей коллективной любовью.

Светлана Новикова Алексей Вадимович, вы один из немногих — свидетель спектакля Немировича-Данченко «Три сестры» 1940 года. Хочу попросить вас рассказать об этой легенде старого МХАТа все, что помните. Дело в том, что МХАТ имени Горького планирует постановку «Трех сестер», максимально воспроизводящую тот спектакль.

Алексей Бартошевич Не верю я в оживление мумий. В 1958 году, когда стало уже многое можно, Эраст Гарин на сцене Театра киноактера решил восстановить мейерхольдовский «Мандат», пьесу Эрдмана, поставленную в 1925 году в ГосТиМе. Главные исполнители, Гарин и Мартинсон, играли те же самые роли, которые они играли у Мейерхольда, декорации были воспроизведены, мизансцены были в точности повторены. Мы чуть ли не всем курсом помчались, потому что новая эпоха, все стало можно, и наконец-то мы увидим, что такое Мейерхольд. А увидели мы тусклый, бесцветный спектакль. Потому что никакие возобновления в театре невозможны! Есть и другая история. В 57-м, к 40-летию Революции, Мария Осиповна Кнебель возобновила спектакль «Кремлевские куранты» Н. Погодина, поставленный во МХАТе в 1942 году. Многие роли играли те же самые актеры, декорации те же, но ощущение музея, мертвечины не оставляло. То же самое относится к спектаклям-долгожителям, по 70 лет не сходившим со сцены. Я категорически не был бы счастлив, если бы МХАТ им. Горького поставил «Три сестры», потому что это не было бы памятником Чехову. А был бы в лучшем случае мавзолей, а это разные жанры.

Новикова А все же, что вы помните о «Трех сестрах» Немировича? Сколько вам было, когда вы увидели спектакль?

Бартошевич Не помню точно, но не больше 8 лет. Во МХАТе я все смотрел лет с 4-5. «Трех сестер» я видел почти целиком в первом составе: Тарасова, Степанова, Еланская, Грибов. Попов-Ферапонт, Георгиевская играла Наташу. Не было только Хмелева, который в 45-м году умер. Это был не просто спектакль — он стал частью нашей жизни! Это событие, которое диктовало и создавало наши вкусы! Я жил в доме на улице Горького, окна нашей с мамой крошечной комнаты выходили во двор нашего дома, а за ними был двор МХАТа. Я точно знал, что спектакль «Три сестры» кончается в 22.45, и каждый раз выходил на балкон, чтобы слушать прощальный марш. Немирович придумал финал так, что марш уходящего полка музыканты играли во дворе: оркестр удалялся, и публика слышала, как батарея Вершинина уходит.

Новикова Музыканты не были видны публике, только слышна музыка?

Бартошевич Да, только слышна, и это был мужественный и нежный марш — прощальный, ничего от военных оркестров на Красной площади. Это были светлые слезы великого последнего акта…

Новикова Как долго сохранялся первоначальный актерский состав?

Бартошевич До поездки в Англию. Дело в том, что в 58-м году в Москву приезжал Шекспировский мемориальный театр с «Гамлетом» и другими спектаклями. И в ответ на эти гастроли МХАТ поехал в Англию с «Тремя сестрами». У себя дома спектакль шел в прежнем составе, публика ходила на своих любимцев, не придавая особого значения тому, что они стали, мягко говоря, немолоды, но выдавать англичанам Тарасову, Степанову и Еланскую за молодых сестер Прозоровых было бы невозможно, британская публика этого бы не поняла. Решили ввести специально для гастролей новых исполнительниц. И вместо Тарасовой, Степановой, Еланской и Георгиевской стали играть довольно молодые актеры: Маргарита Юрьева — Машу, Раиса Максимова — Ирину, Кира Головко Ольгу. Часть старых актеров осталась: Грибов, Орлов. Орлов гениально играл Кулыгина. Я такого больше не видел! Он играл такую любовь к Маше! Не могу забыть его последний монолог про встречу со своим одноклассником, который никак не мог выучить латинскую грамматику, это несчастное ut consecutivum. Старый одноклассник нищ и болен. Кулыгин же только и твердит, что о своих казенных успехах. И вдруг: «Я умный человек, умнее очень многих… но счастье не в этом!» Чеховское многоточие становилось у Орлова мучительной паузой: Кулыгин вдруг понимал, как, в сущности, несчастлив. Эта маленькая пауза дорогого стоила: вдруг, на мгновение за смешным самодовольством гимназического педанта вставала страдающая душа того, кого больше не любят. Актер играл это без малейшего нажима, с внутренней грацией, с бесконечной печалью, всепонимающей тоской! Орлов играл историю любви, готовой прощать все, включая измену.

Когда поднимался занавес в 4-м акте, мы видели совсем не те ели, о которых говорил Чехов в ремарке, — то была бесконечная грусть и красота уходящей вдаль березовой аллеи. Красота невозможная! Одна из вершин дмитриевской сценографии. И Немирович придумал такую мизансцену: когда Ирина узнает о гибели Тузенбаха, то с криком какого-то горького торжества «я знала, я знала!» мчится, раскинув руки, вглубь аллеи, чтобы спасти, остановить. Этот ее бег — как полет раненой птицы: прекрасный пластический образ, созданный режиссером.

Новикова Это сохранили в новой редакции?

Бартошевич Да, сохранили, только все это уже было, мягко скажем, не то. Тем не менее, спектакль Немировича был заделан так мощно, что все же сохранил в себе многое от театральной силы, того гипнотического обаяния, которое было в нем заложено изначально — прежде всего в тех сценах, где играли первые исполнители: Грибов, Ливанов, тот же Орлов. Вся конструкция, вся система мизансцен последнего акта была сохранена. Когда «Три сестры» привезли в Лондон, был настоящий успех. Не только у публики, но и у английской художественной элиты. Кеннет Тайнен — первый английский театральный критик — написал знаменитую статью под названием «Московская метла». И это про тот самый спектакль, по поводу которого старая московская публика только плечами пожимала.

Новикова Почему метла? Что это у него означало?

Бартошевич Метла, которая выметает наш английский сор из нашего замусоренного дурными условностями театра. Эта статья есть в сборнике Кеннета Тайнена.

Новикова Спектакль держался благодаря мощной конструкции?

Бартошевич И паре актеров из старого состава: Грибова и Орлова. Про Орлова-Кулыгина я говорил. А Грибов так играл Чебутыкина, я этого не могу забыть! Представьте: слева веранда, Чебутыкин сидит на веранде и смотрит сквозь пенсне куда-то в пространство, во вселенскую пустоту. Без малейшего наигрыша, без единого слова, трагические глаза — глаза человека, который знает, что все умерло. Ни одного слова, но этих глаз не забыть. Дуэли еще не было, но он знает: все кончено.

Новикова Как вы думаете, почему на вопрос «любила ли вас моя мать?» он отвечает «не помню»? Потому что он джентльмен? Тем более, вопрос дочери о покойной матери.

Бартошевич Нет! Нет! Это значит: я умер, и память моя умерла. И это ужасно. Он говорил: это я не помню. Это не джентльменство, а желание отрезать от себя прошлое и не впускать в себя. А с другой стороны, он понимает, что прошлое умерло, никогда не повторится, и лучше в это не возвращаться. Я долго рассказываю, а на самом деле это крошечный момент.

Новикова Каждый миг спектакля был так насыщен?

Бартошевич Ну да, это и есть Театр. И про это можно почитать. Одна из лучших книг, которые я читал, это запись репетиций Немировича. У Немировича в последние годы появилась персональная стенографистка, которая ходила за ним и все записывала, Орловская. И слава Богу, потому что долго репетировали, и она записывала каждое слово. И это такой учебник режиссуры! Виталий Яковлевич Виленкин издал, можно посмотреть.

Новикова Репетиции Немировича сильно отличались от репетиций Станиславского?

Бартошевич Спросите что-нибудь полегче. Вопрос не для театроведа, к тому же западника. Могу только сказать, что для Немировича главным было то, что он называл физическим самочувствием. Оно складывалось из разных элементов. Вот пример из «Трех сестер» того, что называется физическим самочувствием. Второй акт, почти совсем темная сцена, где-то горит одна лампа. Андрей и Ферапонт. Уже после монолога Андрея про университет, когда Ферапонт говорит: «Не могу знать, слышу-то плохо», Андрей отвечает: «Если б ты слышал, я бы не говорил». Ферапонт уходит, уходит и Андрей. Пустая сцена. Это вечер святок. Ждут ряженых, где-то играет гармоника, вернее, издалека угадываются ее звуки. Заходят откуда-то справа Маша — Алла Тарасова, с Вершининым, его играл Михаил Пантелеймонович Болдуман.

Новикова Я его стариком помню: красивым, породистым, как английский лорд.

Бартошевич Он когда-то был очень хорош собой, гениально сыграл короля Людовика в «Мольере», хотя был не лорд, а молдаванин с молдавским акцентом. Красавец, а физиономия плебейская. А Людовик был настоящий.

Новикова А я его запомнила старым утонченным джентльменом.

Бартошевич Ну, в старости все становятся аристократами.

Новикова Не все, а аристократы духа.

Бартошевич Короче говоря, Болдуман жил в соседнем с нами подъезде, и у него была масса поклонниц. Его обожали, поклонницы несли ему гигантские букеты цветов. И вот он приносит домой огромный букет цветов. А его жена Катя и он сам до беспамятства любили животных: кошечек, собачек — детей у них не было. И оказалось, что в этом букете на цветах полно тли. Они решили, что тля — тоже живность, пусть живет в природе, и стали рассаживать на клумбах — не где-нибудь, а рядом с Кремлем, в Александровском саду — ближе к их дому сада не было. А это был период активной борьбы с колорадским жуком, которого нам американцы якобы подсунули, —так объясняли, отчего у нас неурожай. И их тут же замели.

Новикова А колорадский жук — это действительно была американская акция?

Бартошевич Нет, просто нищая советская деревня, неурожай — вот и объявили это происками американского империализма. Так вот, по пьесе входят Вершинин-Болдуман с Машей. Святки. За окном тихо-тихо играет гармоника. Ночь. Крепкий, но приятный морозец. В доме тепло. И сцена строится на том, что он подходит к печке, становится спиной, греет руки и спину. Звук гармошки с улицы, темнота за окном, чуть подсвеченная какой-то лампой сбоку, песни ряженых за окном. Праздник. Любовь. Странная любовь. Помните, он спрашивает ее: «Что вы смеетесь?» Она сама не знает, отчего смеется, говорит: «Я смеюсь, хотя мне страшно». Все это в совокупности складывается в одно целое — в атмосферу спектакля. И это так передавалось зрительному залу! Вы чуть ли не кожей чувствовали воздух прозоровского дома, воздух Чехова.

Новикова А в постановках Станиславского такие моменты бывали?

Бартошевич Конечно, бывали. Пути у двух режиссеров были разные. Вл. И. ставил этот конкретный спектакль, и все его усилия были направлены к этому результату. А К. С. каждый раз пытался создать актера будущего — так, как он это понимал. Его репетиции могли тянуться годами, актеры часто начинали с ума сходить — им играть роль хотелось, — даже тогда, когда К. С. открывал перед ними глубины и высоты.

Короче говоря, «Три сестры» 1940 года были составлены из моментов, подобных описанному, вереницы таких волшебных мигов, от которых просто перехватывало дыхание. Вот расскажу трагическую, страшную сцену, когда Чебутыкин роняет часы. Часы вдребезги, мы слышим блямс — от часов явно ничего не осталось, и кто-то из сестер говорит: «Это были мамины любимые часы». А Грибов — пьяный Чебутыкин, говорит: «Может быть, мамы так мамы». И в этом такая боль и такая пустота — боль по поводу пустоты, боль потому, что все кончено, нечем жить. Ирина — одно утешение.

Новикова Спектакль был очень грустный, минорный?

Бартошевич Известно, что Немирович определил сквозное действие спектакля как «тоска по лучшей жизни». Кстати, это не он придумал. Есть блистательная рецензия Леонида Андреева 1901 года — одна из лучших статей, которые я вообще читал о театре. Он начинает: «Вот „Три сестры“ поставили в Художественном театре, а меня все отговаривают: не ходи! Если жить хотите — не ходите на этот спектакль. А если все-таки решите — посмотрите на потолок, туда у вас какой-то крюк воткнут. Выдерните крюк, на всякий случай. На что он вам?» Но он идет на спектакль и видит совсем не беспросветное уныние, от которого хочется повеситься, а то, что Леонид Андреев назвал «тоска по жизни» — трагическая энергия бытия, неумирающий порыв к существованию. Немирович вставил слово «лучшей». Но дело в другом. Уж если это «тоска по жизни», она должна пронизывать все элементы спектакля, каждую клеточку и спектакль в целом. Не знаю, кто сегодня способен на такую режиссуру, разве что Додин.

Поведение каждого персонажа Немирович простраивал в мельчайших деталях! У каждого из людей мира этой пьесы — своя Москва. Даже у глухого старого Ферапонта. Вот одна из лучших сцен пьесы и один из лучших мигов спектакля — то, что Владимир Иванович замечательно чувствовал и умел передать: в первом акте, когда приходит Вершинин и сестры притаскивают Андрея — «Александр Игнатьич из Москвы! Мы сами собираемся…» и т. д. Потом они выясняют, кто где жил. Вершинин говорит: «Я жил на Старой Басманной улице и оттуда шел в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом река шумит, одинокому становится грустно на душе». На уровне подсознания сестрам не нравится это покушение на Москву, на их сияющий образ Москвы. Он говорит: «Вот здесь милые березы — (он любит их) —здесь здоровый славянский климат». На это Ольга возражает: «Здесь холодно и комары». Что это значит? За этим диалогом не комары, а чисто подсознательная схватка сестер с Вершининым за свою мечту, за свой образ Москвы как некоего совершенного мира, где их ждет счастье. Ну кто из режиссеров сегодня передаст текст на уровне этой тонкости? Единственная ошибка Немировича — он хотел, чтобы Качалов играл Вершинина. Но не получалось, и тогда дали роль Болдуману. А Соленый? Его играл Ливанов. У Немировича был задуман Соленый нелепым, комичным, а Ливанов придумал своего Соленого. Какой там Соленый Лермонтов, смех да и только. Ливанов сыграл несчастного, смертельно влюбленного человека, который не может даже нормально говорить и объясняется банальными фразами, и первый от этого мучится. Когда он говорил, что похож на Лермонтова, это не было так уж смешно. В сцене объяснения в любви Ирине он стоял на коленях.

Новикова Буквально стоял на коленях?

Бартошевич На коленях, на коленях! Дурацкий комический романтизм. Соленый — самый несчастный человек в пьесе. Его-то точно никто не понимает! Тут в ночь пожара в комнатах сестер спит Тузенбах, а Соленому нельзя, не пускают. В самом деле: «Ну почему барону можно, а мне нельзя?!»

Или сцена перед дуэлью. Соленый-Ливанов идет по двору дома сестер убивать Тузенбаха, он знает, что убъет… Он же бывал в этом доме, здесь живет Ирина, для него это много значит. Он чувствовал себя здесь если и не своим, то все же этот дом для него был святым местом. И проходя мимо, он на минуту останавливается, поворачивается лицом к дому, снимает фуражку, мгновение стоит, опустив голову. И мы видели его руки — крепко сжатые ладони, переплетенные от душевной боли пальцы. Это прощание с домом, прощание с любовью, со всей прежней жизнью… Потом он надевает фуражку и уходит. Момент трагический, итог нелепой, несчастной, погибшей судьбы. Так видел своего Соленого Ливанов. Немирович категорически этой чуть ли не трагической трактовки не принимает: это не то! И у Ливанова начались конфликты с Немировичем, который говорит, что Соленый — отнюдь не героическая фигура, «что вы тут, Борис Николаевич, романтического Гамлета перед нами разыгрываете!».

(В этом же 1940 году Немирович, сразу после премьеры «Трех сестер», начал репетировать «Гамлета». С Ливановым в главной роли.)

Короче говоря, Немирович боролся с Ливановым, боролся, но Борис Николаевич кремень был — не смог Владимир Иванович его переубедить, махнул рукой: ну ладно, пусть будет такой Соленый. И это была одна из самых сильных, ярких фигур в этом спектакле.

Для моего поколения это был главный спектакль, главное театральное событие жизни. Не в жизни, а именно — жизни. Такие вещи определяют не только театральные вкусы, но и жизненные. Ах, как правильно я делал, что выходил каждый раз на балкон и слушал финальный марш!

Новикова А были еще такие же важные спектакли в вашей жизни, оставившие долгое послевкусие?

Бартошевич Ну конечно. Но гораздо позже. В молодом «Современнике». И на Таганке: конечно, «Гамлет», конечно, «Кузькин», конечно, фантастические «Деревянные кони», «Добрый человек из Сезуана». Я помню «Доброго человека» еще по Вахтанговскому училищу. В театре он был ярче, совершеннее, но в студенческом был такой дух молодости — веселое нахальство, бесшабашная смелость, отчаянная злость, потому что играли мальчишки и девчонки. С этого началась настоящая судьба Брехта в России. И великая судьба любимовского театра. И еще, конечно, Додин — «Братья и сестры».

Новикова А из сейчас идущих?

Бартошевич Додин — «Три сестры». «Гамлет». «Захудалый род» Женовача. Почти весь Фоменко, но прежде всего — «Одна счастливая деревня» и «Семейное счастие». И то, и другое — истинное счастье.