Актриса елизавета алексеева личная жизнь

Станиславский был безупречным сыном. Он относился к своим родителям с той почтительностью, которая непонятна в наши дни (с присущими нам манерой фамильярности и духом осуждения «предков»). В своей бессмертной книге «Моя жизнь в искусстве» он написал о своих родителях с любовью и восхищением: и об уроках, преподнесенных его сдержанным благородным отцом, и о французском шике артистичной красавицы-матери, и об их умении создать детям счастливую жизнь. Скрытые драмы были вынесены за страницы книги, а то и вовсе забыты Станиславским к 20-м годам.

Так, может, не будем разрушать идиллию и оставим ее такой, какой она описана создателем книги? «Моя жизнь в искусстве» ≈ это роман воспитания чувств и рассказ о развитии художника, в котором Станиславский умышленно избегал любой амбивалентности в изображении любимых людей. В жизни же отношения Станиславского с матерью представляют особый интерес и тем влиянием, которое она оказала на формирование его личности, и тем, что по странной генетической игре поведение Станиславского в театре так часто напоминало поведение Елизаветы Алексеевой, его матери┘

Елизавета Васильевна Алексеева была дочерью французской актрисы и русского купца; детство ее было горьким и бедным, и поэтому, выйдя замуж за богатого и уважаемого купца, Сергея Владимировича Алексеева, она решила создать своим отпрыскам детство обеспеченное и счастливое. Станиславский писал об их идеально организованном доме, с нянями, гувернантками и учителями, с гимнастическим залом, балами, походами в театр и, конечно, домашним театром.

Елизавета Васильевна Алексеева, мать Станиславского

Этот воистину толстовский мир был полон гармонии, но была в нем и некая театральность, свойственная поведению богатого купечества второй половины XIX века, да и самой Елизавете Васильевне. Алексеевы и на самом деле были исключительной, красивой и любящей семьей, но это должно было демонстрироваться в свете и становиться предметом обсуждения всей Москвы. На прогулках ли этих чрезмерно укутанных и потому часто болеющих детей (кутанье было истинно купеческой идеей, дворяне воспитывали детей в холоде); в театре ли ≈ в их абонированной на год ложе, куда в антрактах заходили знакомые «повосхищаться» маленькими Алексеевыми, Елизавета Алексеева выставляла напоказ свой образцовый уклад.

Сергей Владимирович не часто появлялся в свете, и, как бы мы сказали сегодня, «имиджем» семьи занималась она. И делала это мастерски. Галина Бродская в своей книге «Вишневосадская эпопея» описала балы молодых Алексеевых, ничуть не отличавшиеся от версальских┘ Для детей Алексеевых, и особенно для КС, эта парадность стиля стала нормой: так, например, молодые Алексеевы отправлялись встречать братьев или сестер на вокзал и «под фанфары» исполняли арии около вагона, потрясая изумленную толпу. Потом все описывалось в письмах к маме. Идеальность уклада дома, святость в отношении к его порядку, безупречное отношение к родителям задумывалось Станиславским при организации Художественного театра, совсем как в доме Елизаветы Васильевны. Конечно же, театральность на корню отрицалась создателями МХТ. Но сама «нетеатральность» стала по-своему подчеркнутой и чуть-чуть┘ театральной. Эта нетеатральность слегка афишировалась, а имидж «посвященных», служащих высокой цели истинного искусства, демонстрировался художественниками, вызывая то восхищение, то зависть и злобу посторонних. «Быть» и «казаться», столь естественно сочетающиеся в доме Алексеевых и на первых порах существования Художественного театра, со временем стали одним из самых мучительных противоречий театра для Станиславского.

Из воспоминаний братьев и сестер Алексеевых, любовно собранных другом Станиславского, критиком и историком театра Любовью Гуревич, видно, что он не был любимым сыном в детстве. Как и его сестра, Зинаида, он был застенчив и упрям. Даже ребенком он не хотел заниматься «любительщиной» и выступать перед дамами, заходившими в гости к маме. Елизавета Васильевна злилась, а аплодисменты и ласка доставались Володе, старшему брату, любимцу мамы, и Нюше (Анне), младшей сестре: те были готовы и спеть, и станцевать, и стишок прочитать. К чести детей, они друг с другом счеты не сводили, а Владимир Сергеевич даже признавался, как неловко ему было из-за того, что его костюмы для детских балов у Морозовых всегда были лучше, чем у Кости. Елизавете старались угодить кто как мог ≈ восхитить ее было одною из целей молодого Станиславского. Константину любовь Елизаветы Васильевны надо было заслужить. И он заслужил ее признание к 25 годам ≈ с гордостью в письме к Зинаиде Сергеевне она называла сына гениальным актером-трагиком. Но это уже было в молодости Станиславского, а детские рубцы остаются на всю жизнь, как мы знаем. Не потому ли позже тонкая и понимающая жена Станиславского Мария Петровна Лилина писала ему, что она его любит таким, каков он есть, и за то, ЧТО он есть? И не в отношениях ли с матерью следует искать причин столь часто описанной подозрительности КС, в которой повинны не только актерские предательства, но и его неуверенность ≈ с самого раннего детства ≈ в том, что любим?

Стремление развлечь мать заставляло Станиславского сочинять ей письма в стиле, который должен был ей понравиться, ≈ сентиментального романа. В 1888 году в письмах к матери и отцу из-за границы он рассказывал, как не мог вспомнить о своей национальности, о бегемоте огромных размеров, о боли в ребре, вызванной тем, что он уснул на бумажнике, распухшем от банкнот, и о том, как искал невесту для себя и для брата. А в 1900-м, отец двоих детей и создатель МХТ, в письме к матери с парохода трогательно сравнивал себя со свежей розой и описывал пурпурные вершины гор и багряные облака┘ В этих письмах Станиславского проскальзывал тот стиль, в который позже не верил ни он сам, ни его коллега, Вл. Немирович-Данченко.

Но, конечно, ни в чем так не чувствовалось влияния матери, как во внезапных приступах ярости Станиславского, которые многократно были описаны в театральной литературе. Как правило, он кричал на репетициях от отчаяния, что дело всей его жизни гибнет именно в данную минуту по нерадивости или непониманию окружающих. Он кричал только на тех, кого любил, и становился страшен в минуты гнева. Его глаза метали молнии, содрогались стены от его хорошо поставленного голосa ≈ он становился похож на громовержца Зевса. Интересно то, что с теми, кого он не любил, он был подчеркнуто, по-аристократически вежлив.

Сергей Владимирович Алексеев, отец Станиславского

Гремел Станиславский┘ Были минуты, когда он кричал на Лилину (горячо любимую жену и выдающуюся актрису), на Книппер (чей талант и независимость он необыкновенно высоко ценил), на Гзовскую, на Бирман, на Гремиславского, на Качалова и его сына Диму (В.В.Шверубовича)┘ В те моменты его ослепляла ярость, и он терял всяческий контроль над тем, что он говорил. Бирман описывала, что он назвал ее «тлей»; легендарной Книппер он кричал на репетициях в Америке, что та всегда была «любительницей»┘ На следующий день после «выброса лавы» он с трудом вспоминал, что же вызвало приступ ярости, был расстроен и смущен. А ведь он хорошо помнил, что его горячо любимая мама, из-за обязательств перед которой он не участвовал в похоронах Чехова (увозил мать на курорт лечиться), вела себя всю жизнь точно так же. Все дети Алексеевы ее побаивались. Никто не знал, когда и из-за чего раздастся ее оглушительная брань.

Анна Сергеевна описывала, как много раз пыталась уйти от них любимая няня, но, дойдя до Красных ворот, всегда поворачивала обратно. А ведь Елизавета Васильевна ее искренно любила, и 25-летие няниной службы праздновалось всем домом. О маминых приступах ярости Станиславский предупреждал А.П. Чехова и Книппер в письме накануне их приезда в Любимовку; при этом он писал, что она великодушнейший и добрейший человек, а к тому же и ребенок с седыми волосами┘ Совсем как Раневская из «Вишневого сада», какой она первоначально задумывалась Чеховым.

Почтение Станиславского к матери не изменилось после того, как он распознал ее характер. Право, он имел основание надеяться на такое же отношение к себе и в своем театре; но гнев Станиславского, особенно беспричинный, перенести было трудно даже его самым верным и самым близким людям. Как, впрочем, и неожиданность его идей┘

Станиславский подробно описал поведение матери только в двух письмах, горячо веря в порядочность людей, которым он адресовал письма: Чеховым и своей жене. Но даже жену он умолял никогда и никому не рассказывать о том святотатстве, которое он себе позволил, как бы «осуждая» маму. Это была их последняя поездка за рубеж. Та самая, из-за которой он пропустил похороны Чехова. Станиславскому был 41 год, матери ≈ за 60. Поначалу милая и заботливая, уже в Бресте она учинила первый скандал из-за поздно принесенного обеда. Пока ехали, Елизавета Васильевна, не переставая, писала письма и отсылала телеграммы, что бы сын ни говорил, все делала наоборот. Ее причуды делали ее и сопровождающих посмешищем, о чем с горечью писал Станиславский. В Контрексвилле (Франция) они поселились отдельно: Елизавета Васильевна и слышать не хотела о комфортабельном отеле, комнату в котором снял ее сын. По его признанию, «мамаша» (так же, как и Чехов, он называл родителей «папаша» и «мамаша») обегала весь город в поисках маленькой квартирки, и там, среди городской пыли, очень довольная, облюбовала себе уголок. Станиславский же, проигравший очередной раунд в борьбе «со стихийностью» женщины, израненный ее неподвластными логике причудами, в одиночестве приходил в себя. А еще через пару лет он замрет в недоумении перед своей вольнолюбивой дочкой Кирой, такой же непокорной, как и ее бабушка┘

В октябре 1904 года, через пять дней после возвращения Станиславского из Спасского, куда он ездил навещать больную мать, она скончалась. Организовывая похороны, он продолжал играть Сатина в спектакле МХТ «На дне». Тяжелее всего ему была мысль о страданиях Елизаветы Васильевны: медленно задыхаясь от пневмонии, она не жаловалась и не сетовала. Ее кротость перед лицом смерти потрясла сына, а невозможность хоть чем-то облегчить ее страдания сводила его с ума.

Елизавета Васильевна Алексеева оказала огромное влияние на формирование личности Станиславского: сына, мужчины, художника. Далекая от лубочных идеалов ласковой мамочки, Елизавета Васильевна сама по себе стала той самой энциклопедией женской сложности, по которой учился ее гениальный сын. Он что-то признал и кое-что отверг, а от многого, что унаследовал с ее русско-французской кровью, ему было просто «не отвертеться». И на всем величии Художественного театра, созданного как сколок с идеального дома Алексеевых, узнается ее причудливый росчерк ≈ росчерк барыни, которая сумела посадить, сохранить и передать потомству свой Вишневый сад.

Комментарии для элемента не найдены.

Источник

Источник