Валерия цветаева биография личная жизнь

Ариадна Сергеевна Эфрон:

Валерия невзлюбила Марию Александровну с детских лет и навсегда, и если впоследствии разумом что-то и поняла в ней, то сердцем ничего не приняла и не простила: главным же образом — чужеродности самой природы ее собственной своей природе, самой ее человеческой сущности — собственной своей; этого необычайного сплава мятежности и самодисциплины, одержимости и сдержанности, деспотизма и вольнолюбивости, этой безмерной требовательности к себе и к другим и столь несхожего с атмосферой дружелюбной праздничности, царившей в семье при Варваре Дмитриевне, духа аскетизма, насаждавшегося мачехой. Всего этого было через край, все это било через край, не умещаясь в общепринятых тогда рамках. Может быть, не приняла Валерия и сумрачной неженской мощи таланта Марии Александровны, выдающейся пианистки, пришедшего на смену легкому, соловьиному, певческому дару Варвары Дмитриевны. <…>

Искренне любившая отца, Валерия вначале относилась к его младшим дочерям, своим сводным сестрам, с равной благожелательностью; приезжая на каникулы из института и потом, по окончании его, она старалась баловать обеих, «нейтрализовать» строгость и взыскательность Марии Александровны, от которой оставалась независимой, пользуясь в семье полнейшей самостоятельностью, как и ее брат Андрей. На отношение Валерии Ася отвечала со всей непосредственностью, горячей к ней привязанностью; Марина же учуяла в нем подвох: не отвергая Валериных поблажек, пользуясь ее тайным покровительством, она тем самым как бы изменяла матери, ее линии, ее стержню, изменяла самой себе, сбиваясь с трудного пути подчинения долгу на легкую тропу соблазнов — карамелек и чтения книг из Валериной библиотеки [1; 148,149–150].

Анастасия Ивановна Цветаева:

Лёра была на десять лет старше Марины и на двенадцать лет — меня. На семь с лишним лет старше ее родного брата Андрюши. Она никогда нас не обижала, заступалась за нас перед вспыльчивой мамой. С нами шутила, тормошила нас, поддразнивала (меня — за хныканье и заливчатый плач на «и»). Она была — особенная, ни на кого не похожая [15; 37].

Марина Ивановна Цветаева:

Бескровное смуглое лицо, огромные змеино-драгоценные глаза в венце чернейших ресниц, маленький темный сжатый рот, резкий нос навстречу подбородку, — ни национальности, ни возраста у этого лица не было. Ни красоты, ни некрасоты. Это было лицо — ведьмы [7; 37].

Анастасия Ивановна Цветаева:

Из нас она отличала Мусю — за резкую определенность желаний и нежеланий, ум, характер, раннее развитие — и часто пробовала отстоять ее от маминой строгости. Муся платила ей пылкой любовью.

Лёра поселилась на антресолях, в моей бывшей детской, рядом с Андрюшиной комнаткой, через две двери от нашей детской. С мамой у нее бывали нелады; мы чуяли это, не разбираясь в причинах, не понимая их.

<…> Ее комната была — особый мир. Моему уму он был недоступен, но волновал и влек. Муся имела доступ к ее книжному шкапу (мамы ее, чем-то отличавшемуся от всего нашего): невысокий, ореховый, необычной формы, с двумя узкими зеркалами на створках. На полках жили непонятные книги (английские), в них цвели немыслимой красоты цветные картинки. Сердце от них пылало, как те лужайки, озера и Цветущие рощи и облака, — и, раз, по наг стоянию Муси, мы вырезали самое восхитившее, грубым, безвозвратным движением ножниц, причинившим Лёре столько же горя, сколько мечталось счастья от этого — нам! [15; 37]

Марина Ивановна Цветаева:

<…> В комнате Валерии, обернувшись книжным шкафом, стояло древо познания добра и зла, плоды которого — «Девочки» Лухмановой, «Вокруг света на Коршуне» Станюковича, «Катакомбы» Евгении Тур, «Семейство Бор-Раменских» и целые годы журнала «Родник» я так жадно и торопливо, виновато и неудержимо пожирала, оглядываясь на дверь. <…> Но было еще — другое. В Валерииной комнате мною, до семи лет, тайком, рывком, с оглядкой и ослышкой на мать, были прочитаны «Евгений Онегин», «Мазепа», «Русалка», «Барышня-Крестьянка», «Цыганы» — и первый роман моей жизни — «Anais». В ее комнате была любовь, жила — любовь, — и не только ее и к ней, семнадцатилетней: все эти альбомы, записки, пачули, спиритические сеансы, симпатические чернила, репетиторы, репетиции, маскирования в маркиз и вазелинение ресниц — но тут остановка: из глубокого колодца комода, из вороха бархаток, кораллов, вычесанных волос, бумажных цветов, на меня — глазами глядят! — серебряные пилюли. Конфетки — но страшные, пилюли — но серебряные, серебряные съедобные бусы, которые она почему-то так же тайно — загораживаясь спиной и лбом в комод — глотала, как я — лбом в шкаф — «Жемчужины русской поэзии». Однажды меня озарило, что пилюли — ядовитые и что она хочет умереть. От любви, конечно. Потому что ей не дают выйти замуж — за Борис-Иваныча или Альсан-Палча? Или за Стратонова? Или за Айналова? Потому что ее хотят выдать замуж за Михаил-Иваныча Покровского!

«Лёра, а мне можно съесть такую пилюлю?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что тебе не нужно». — «А если съем — я умру?» — «Во всяком случае, заболеешь». Потом <…> обнаружилось, что пилюли — самые невинные, contre les troubles[22] и т. д. — самые обычные барышнинские, но никакая нормальность их применения не вытравила из меня странного образа желтолицей молодой девушки, тайно наедающейся из комода сладкого ядовитого серебра.

Но не только ее семнадцатилетний пол царил в этой комнате, а вся любовность ее породы, породы ее красавицы-матери, любви не изжившей и зарывшей ее по всем этим атласам и муарам, навек-продушенным и недаром так жарко-малиновым [7; 36–37]

Анастасия Ивановна Цветаева:

Ее милое, внезапно приближавшееся на миг, с улыбкой, лицо, шутливое слово, лакомство в руку и звук ее пения — чистый высокий голос, — романсы и песни, где дышало, сияло изящество, прихоть и грация — отзвук, быть может, времен до наших, живших некогда в доме. И были цветы, маслом, на кусках светлой клеенки, на шелку подушек — рукой Лёры.

И была боль от горячих щипцов у виска, когда Лёра нас завивала и, смеясь, нам внушала: «Pour etre belle, il faut souffrir»[23]. И были граненые пробки от флаконов духов, — как от них пахло! И голова кружилась от сломанных в гранях радуг, огней, искр…

Помню споры о том, хорош или плох запах модных тогда духов «Пачули»; детское упоение нюхать выдыхавшиеся запахи пустых, из-под духов, пузырьков причудливых форм; страстную любовь к одним и оттолкновение от других; одни пузырьки были любимые, другие — противные и враждебные; это определялось сразу, с первого нюха. <…>

Любовь к необычайному, только совсем иначе, чем мама, поддерживала в нас и Лёра, устраивала, сама принимая участие, «живые картины» — «пантомимы», освещенные бенгальским огнем. Зала — темным жерлом — фоном; гостиная пылала вспышками зеленого — малинового — желтого великолепия. Лица были мертвенны, горящи, фееричны. Мы все на миг — сказочны. Жадно лилось это фантастическое вино, и мило улыбалось нам родное лицо Лёры, строя гримасы, отвращая меня от рева (что «кончилось»), обещая, что будет — еще… Во всем она помогала нам <…>[15; 38].

Марина Ивановна Цветаева:

Она после Екатерининского института поступила на Женские курсы Герье в Мерзляковском переулке, а потом в социал-демократическую партию, а потом в учительницы Козловской гимназии, а потом в танцевальную студию, — вообще всю жизнь пропоступала [7; 37].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Следующая глава >

Валерия Цветаева известна как сестра Марины Цветаевой. Но мало кто знает, что Валерия сама была очень интересной личностью.

Ивановский художник Александр Морозов занимался балетом у Валерии Цветаевой, в музее Александра Морозова сохранились письма, написанные Валерией Цветаевой Александру Морозову. Завязалась ли их дружба от того, что у Валерии отец был родом также из Иваново (в те времена село Талицы Владимирской Губернии), или от того, что их объединял балет, любовь к искусству, творчеству, трудно сказать.

Время своего детства, жизнь в Москве в доме в Трехпрудном Марина и Анастасия Цветаевы описывали по-детски возвышенно, лирически, что и не удивительно, там они росли, там с ними была их мать, так рано ушедшая. Валерия же могла воспринимать их с позиции старшего и ее восприятие не могло не отличаться от восприятия ее сестер и брата.

Валерия Цветаева написала «Записки», книгу воспоминаний о своем отце, сестрах, матери и окружающих их людях. «Записки» Валерии Цветаевой изданы не были. Цензура, которая не оставляла людям надежду, узнавать правду о событиях прошлого, не пропустила «Записки» к печати. Но «Записки» были опубликованы в книге «Безо всякого вознаграждения», изданной Ивановским музеем Ивана Цветаева в Новоталицах. Именно эта книга попала ко мне в руки, и я погрузилась в энергетику личности Валерии Цветаевой. Сразу по фотографиям Валерии заметно как она красива и как похожа внешне на свою мать Варвару Дмитриевну Цветаеву, урожд. Иловайскую.

Также с первых страниц книги бросается в глаза отличие воспоминаний Валерии Цветаевой от воспоминаний Анастасии Цветаевой, они не так возвышены как воспоминания Анастасии.

Некоторые моменты задевают за живое  и вызывают собственные воспоминания. Например, Валерия описывает как в детстве очень хотела игрушечную скрипку, а деньги закончились и отец затерял кошелек в карманах, дома кошелек нашелся в этих самых карманах, и Валерия поняла, что счастье было так достижимо, но не сбылось. Много лет спустя, брату Андрею купили настоящую скрипку, «вдруг всколыхнулось во мне давно забытое желание: с каким трепетом взяла я скрипку в руки. И… ничего. Только сознания мимо прошедшего счастья – оно стало ненужным… Но тебе, красная с темным грифом игрушечная скрипка «детского праздника», тебе моя память за счастье жгучего желания».

Как часто я ощущала подобное. То что было таким желаемым ранее, становится ненужным потом. Но правда же какой трепет вызывает само желание…

Что меня удивляет в воспоминаниях Валерии и воспоминаниях о ней. Что она могла быть не по годам мудрой. У нее не складывались отношения со второй женой своего отца, Марией Александровной Мейн, и она умела уклониться по возможности от общения с ней. И была всегда ласкова с детьми своего отца от второго брака с Марией Александровной Мейн, никогда в ней не чувствовалось ревности, зависти, детского соперничества. Но вот Ася и Марина не так заботились о старшей сестре. «Плохо, что попадая в Техпрудный, почти всегда уходишь с сумятицей на душе. Зашла в комнату Аси. Вижу – новинка! В золотой старинной, с закругленными углами рамке «Дама в синем» Сомова. Какая прелесть! И как удачно именно это обрамление!

Да, но приглядевшись: «Ася, а где же рисунок, что был в этой рамке?» – «Рисунок?» – «Головка итальянского мальчика, рисунок моей мамы. Куда ты его дела?» – «Не помню! Я и не знала…»

Но тут же вижу: мой шкаф-«горка» полон книг…

– «Ася, это твои книги, а где же все мое, что тут было?»

– «Не знаю, я попросила вынести»…»

Больно читать такое (выдержка из книги «Безо всякого вознаграждения»)? Мне – да. Все вещи оказались на чердаке. Что-то просто валялось, что-то было уже разбито или сломано. Наверное, неординарным личностям многое простительно, такими были Марина и Ася. Но, может быть, была по своему права и Валерия, которая взяла венецианское зеркало с чердака и закрыла дверь с мыслью, что все кончено.

© Адель