Светлана светличная интервью

Она не скрывает свой возраст. В этом году ей исполнилось 70 лет, а она позволяет себе носить мини-юбку. Признается, что может выпить водки. Отплясывает так, что у тридцатилетних поднимаются брови домиком от удивления. Говорит непривычно откровенно, наотмашь.

В ней есть что-то несочетаемое. Даже в фамилии имени и отчестве. Светличная Светлана. Произносится на одном дыхании. А вот в отчестве Афанасьевна уже как-то внутренне спотыкаешься… Вот была актриса Нина Афанасьевна Сазонова – тут говорилось и воспринималось очень органично и естественно. А у артистки Светличной – нет.

Многие “спотыкаются”…

За безудержный нрав, за внутреннюю свободу коллеги по актерскому цеху ее зовут так, как звали 20, 30 и 50 лет назад – “Светка”…

Она отзывается. Легко! Свободно! Без пафоса.

У нее в жизни случилась роль-судьба. И даже фраза-судьба! “Не виноватая я…” из “Бриллиантовой руки” стала ее символом. Однажды и навсегда. А ведь были еще десятки ролей в кино. Разноплановых. Драматических, и, что называется, “жизненных”.

Нет, “Не виноватая я…” – это ее! Стопроцентное попадание. Она не виноватая. В том, что в 70 лет имеет такие ноги, в том, что ее душа не имеет морщин.

Не виноватая – что врать не умеет. Вслух говорит о том, о чем большинство из нас предпочитает не распространяться…

Ей приписывают романы со стилистами, которые ей по возрасту годятся в поздние сыновья. Она, прожив в профессии полвека, так и не смогла выработать защиту от печатного пустословья. Страдает и даже пытается оправдаться. Ей могут позвонить среди ночи, она подскакивает из постели, хватает трубку. (А вдруг это поздний звонок лопнувшего от творчества режиссера?..”) А в телефонную трубку говорят откровенные гадости. И стреляют по барабанной перепонке очередью коротких гудков…

Она идет на кухню, закуривает сигарету и в миллионный раз задает вопрос: “За что?..”

А ответом ей тишина ее четырнадцатого этажа…

Ну, не прощает человеческая биология даже капельку нестандартности.

Ну, родили в армянском Ленинакане, предвоенном 1940 году в семье военного девочку. Белокурую. Тоненькую. Артистичную. Назвали Светой Светличной…

“В кино должны быть все красивые…”

– Мне было несколько лет от роду в Ленинакане: я болела, лежала на кровати и, как мне кажется, была привязана к кровати. Очень четко помню, что мне казалось, что меня забудут и не заберут. Ангина у меня была страшная, и казалось, что какой-то мужик на меня наваливается и душит. Сильный такой. Мне всю жизнь кажется, что меня бросят, что останусь одна. Страх такой жуткий сидит внутри еще оттуда, из детства…

Еще из раннего детства помню, как мама везла нас с братом в товарном, переполненном вагоне на Украину к своим родственникам. Все время бомбили, и поезд больше стоял, чем ехал. На всю жизнь осталось чувство переполненного вагона, кромешной тьмы и страха.

Я артисткой хотела быть всегда. Крохой меня мама брала с собой в гарнизонный дом офицеров, она там в самодеятельности играла спектакль “У них есть родина”. У ее героини пропал ребенок, у меня до сих пор осталось ощущение того дикого горя, которое она показывала на сцене. Мама всегда хотела, чтобы я была артисткой.

В школе я стояла в первых рядах художественной самодеятельности, вела все концерты, стихи читала. Папа был комендантом города, и все шушукались: “А вы видели дочку коменданта города?..”

Когда я, семнадцатилетняя девчонка, ехала во ВГИК подавать документы, то самое первое впечатление от приемной комиссии института было такое: ужас какие все некрасивые. Какие все старые и неприветливые. Я была тогда убеждена, что в кино и в искусстве должны быть только красивые люди.

А когда поселилась в общежитии, то первое, что услышала, было обсуждение какого-то Мишки Ромма. Я свято верила, что это кто-то из наших студентов. Разбирало любопытство, хотелось его увидеть: что ж это за Мишка, о котором половина общежития говорила взахлеб.

На втором туре я увидела Михаила Ильича Ромма и оторопела…

Был сильный дождь, и я пока бежала из общежития, промокла вся, вбегаю взъерошенная в облипшем платье. Он меня увидел и говорит: “О, воробей…” Учиться во ВГИКе мне было легко и интересно. Я поняла, что я интересна как актриса, это большое дело: понимать, что ты нужна. Помню, как Михаил Ильич Ромм приходил и с каким интересом он смотрел мои куски из “Казаков” Толстого. Помогал мне, осаждал меня, где было нужно, вытаскивал из меня волнение.

Один обед на двоих

Володю Ивашова я впервые увидела на экране. Картина “Баллада о солдате” ворвалась в мою жизнь.

Потрясение от этого фильма перевернуло мне душу. А в жизни я впервые его увидела в общежитской кухне: он пришел к нам на день рождения к одному из однокурсников.

А я умела хорошо готовить из ничего, это у меня от мамы-украинки. Ну, конечно, и в этот вечер меня привлекли к “готовке из ничего”. Чего-то мы там сварганили, в общем, стол накрыли.

В первую секунду мне Володя показался каким-то не нашим, инопланетным, одет был по европейской моде. Стрижка у него была уже американская. Я подумала, что он живет в пятикомнатной квартире со стеклянными дверями и блестящими паркетными полами. Он был такой робкий и очень чистый, внутренне чистый.

Я в тот же вечер подумала, что вот такой должен быть у меня муж. Мы в первый вечер нашего знакомства не дошли до поцелуя…

А наутро, когда я проснулась, у меня гулко стучало сердце, и я поняла, что влюбилась. Но жутко стеснялась этого состояния и всеми силами пыталась его не показывать.

Но продержалась недолго, и мои девочки, соседки по комнате, все быстро поняли. “Светка, ты влюбилась?..” – растерянно-испугано спросили они. Да, выдохнула я.

Недалеко от нашего института был лосиноостровский парк. Там он меня впервые и поцеловал. Я дрожала как осинка. Помню его слова: “Светка, мне кажется, что я тебя люблю…” Потом начался дождь, и мы укрылись в тесной кабине асфальтного катка. Володя посадил меня на колени, я все время боялась, что ему тяжело меня держать.

Потом он познакомил меня с родителями. Они жили в жуткой коммуналке, тусклая лампочка в конце убогого, пропахшего мочой коридора. Одна раковина и вечно протекающий кран, и перекошенное окошко на кухне. У них была одна комната, в которую я пришла жить как бедная родственница. Вместе со мной в ней было шесть человек. Мои родители тоже ничем существенным не могли помочь.

Мы с Володей всю свою стипендию до копейки отдавали его матери, а потом она утром выдавала нам на метро и рубль на обеды. Мы брали один обед на двоих. У нас на столах в столовой всегда стояли тарелки с капустным салатом и хлебом. Еще было подсолнечное масло. Все это было вдоволь и бесплатно. Этим и наедались в основном.

Мне было очень тяжело в их семье. У Володи был старший брат Юра, который постоянно врал родителям. А я знала, что он врет, и очень от этого страдала.

Тогда у Володи была еще сестренка-третьеклассница Галочка, которую я очень полюбила и которая меня потом очень разочаровала…

“Я торговала сапогами…”

Его жизнь погубила: рухнувшая страна и тот всеобщий хаос, который стоял тогда на дворе. Работы артисту Ивашову не было никакой.

Семью кормить нужно, и Володя пошел на стойку, их бригада строила ангары. Работа была тяжелая физически, мужики в той бригаде знали, что Ивашов знаменитый артист, пытались его беречь, не давали поднимать тяжести. Но он не мог быть особенным и вкалывал наряду со всеми. Но не физическая работа его сгубила, он был сильный. Он морально очень страдал от того, что не востребован как актер, я понимала, что он съедает себя.

Из Театра киноактера нас с ним фактически вышвырнули. Жить было просто не на что. Володя ездил утром в метро в телогрейке и резиновых сапогах, а его все равно часто узнавали. Это его просто убивало.

Я тогда торговала женскими сапогами, одна иностранная компания мне давала их под реализацию: “Вы лицо известное, обмануть не можете”, – так говорили мне те иностранцы. Я ходила по бухгалтериям и ЖЭКам и всем девочкам предлагала сапоги. Они смотрели на меня, как на зверя в зоопарке, но иногда покупали. За каждую проданную пару я имела один доллар. Это для меня были деньги. Я понимала, что если через себя не переступлю, то мы все станем бомжами или сопьемся. А так заработала денежку, обед приготовила и мальчишки мои сыты. Думала, от стыда сгорю. Но детей нужно кормить. А я артистка и больше ничего делать не умею.

А когда Володи не стало, я даже работала домработницей. Ведь пенсии у меня еще не было и просто не на что было купить хлеба и пачку сигарет.

В нашем подъезде в одной из квартир начался грандиозный ремонт, я как-то туда заглянула. Там были одни рабочие, и они сказали, что хозяин жилья сам из Новосибирска и в Москве бывает нечасто. Я оставила им свой телефон и попросила, чтобы он мне позвонил.

Он вскорости позвонил, робко так представился. Я спустилась к нему домой и прямо сказала, что я бы могла присматривать за их квартирой, когда они отсутствуют, убирать, стирать. И если нужно, могу вкусный обед приготовить. Я, может, кому-то и кажусь легкомысленной в мини-юбке, но хозяйка из меня неплохая получилась. Спасибо мамочке моей…

Мужик бедный узнал меня, так растерялся, покраснел, замахал руками. Говорит, что он и так мне даст денег сколько я попрошу. Помню, смотрю на него и говорю: если вы не согласитесь, мне не на что будет есть. В тот день денег даже не было на пакет молока. Я просто так деньги брать никогда не умела, привыкла зарабатывать. Своим трудом. Он согласился. Он спас меня и моих детей. Денег оставлял в разы больше положенного, в руки никогда не давал, стеснялся. Он оставлял их всегда в одном и том же месте.

Я добросовестно убирала квартиру, мыла окна, уют наводила. Помню, пошла в магазин и купила шесть красивых фужеров и так оригинально их расставила на столе. Он был счастлив, как ребенок. Еще после отъезда хозяина квартиры в холодильнике оставалось много первоклассной еды – он разрешал мне все это забирать. Вот такой был период в моей жизни.

“Ивашов был моим Карениным…”

А с Ивашовым у меня счастье было разным. Я натура увлекающаяся, могла влюбиться, улечься. Он тоже. Были периоды, когда я его называла: ты Каренин мой…

Я могла наорать на него, стукнуть кулаком по столу, забрать его в Курган, написать расписку врачам. Он – нет. Он был робкий. Я была ведущая, на передовой жизни стояла я. Дети в школе напроказничали – я шла и разбиралась. Детей хвалили – я тоже шла и принимала похвалу. Володя нет. Он старался, зарабатывал деньги, но решение по дому принимала чаще всего я.

Володя прекрасно готовил, мог роскошно накрыть стол. Помню, Слава Ростоцкий пришел к нам в гости и увидел на столе красоту, им сотворенную. Он онемел и тихо вымолвил: “Это рушить нельзя…” Были годы – Володе звонили с предложениями о работе, и он снимался, а я нет. Никогда не ревновала его к профессии.

Я всегда хочу нравиться – это уже не отнять. Почему я часто летала на многие заграничные фестивали, часто с чужими картинами?..

Умела преподнести себя как женщина, и в какой-нибудь Германии или Чили я была равной среди европейских или американских актрис. Держалась не хуже их. Часто ловила на себе плотоядные взгляды мужиков – понимала, что нравлюсь. Но для меня главное – чтобы мне человек нравился. Случалось и такое… И романы были, все было… Женщина без романов, впрочем, и мужчина тоже – это явление крайне редкое. Если на женщину никто не обращает внимание, то это беда… Причем беда всем, кто рядом. А если на мужика никто не обращает внимания, то он слюнтяй. Романами злоупотреблять нельзя, они порой далеко заводят. Я однажды сказала себе стоп, поняла, что Володя догадывается и страдает…

Однажды он мне дал прочувствовать все по полной программе: я была на гастролях в Таллине, там у меня был роман. Я звонила Володе, чего-то муркала в трубку, вот купила тебе такой красивый пуловер, он слушал, и я по его дыханию понимала, что не в верит… Встречал меня на Рижском вокзале, на своей машине. По дороге домой нам нужно было заехать к нотариусу и что-то оформить. Нотариус был знакомый и ждал нас с утра. Приехали, стали заполнять какие-то бумаги, и в одной из них я пишу, что я Ивашову жена. “Это уже не твоя графа. Пока ты была в Таллине, я оформил с тобой развод”. Этой фразой он меня расстрелял. Я вышла из помещения, села в первый трамвай и ездила в нем до глубокой ночи. Не хотелось ни пить, ни есть, ни в туалет. Все во мне окаменело.

Володя ушел жить к своей сестре Гале (может, она поэтому меня так не любит). Я с ума сходила без него, понимала, что если не верну, то жить без него не смогу. Я год вокруг него вилась, использовала все женские секреты и хитрости. Искала все точки соприкосновения. Но вернула его в семью. Я предложила повенчаться – и мы повенчались. Главное для меня было, чтобы Володя мне поверил.

Я всегда говорю: артисткам детей рожать нельзя. Категорически. Профессия наша (если ей отдавать себя полностью) не совместима с материнством. Я не хочу называть громкие имена, у которых дети закончили трагически. Но таких много. Скажу лишь про себя…

Съемки, гастроли, концерты, репетиции. Все это на первом месте в жизни. Почему мой старший сын Алеша со мной неласковый? Почему второго сына Олега потеряла так рано?.. Причина одна: мы с Володей недодали им тепла. Сынок на руке виснет, мама, побудь со мной… А у меня самолет, нужно в Чили на фестиваль лететь. Где сейчас этот фестиваль? И кто о нем помнит? А сына потеряла… Летом на три-четыре месяца отправляли их к бабушке в Мелитополь, а им папа с мамой были нужны больше, чем бабушкины вареники. У меня фестивали, поездки, платья. Бессонные ночи – оттого, что фасон не тот…

Профессия наша душу выжигает, если бы все вернуть сначала, никогда бы не пошла в артистки. Ни-ког-да! Кино – это сладкий яд. Это иллюзорный обман. Луч света на белом экране порабощает тебя, как наркотик. Ты отдаешь все за тот миг иллюзии, чтобы мелькнуть на рваной простыне экрана. Несоизмеримые вещи – растоптать свою судьбу ради этих минут на экране. Из меня бы получился хороший врач. Я так думаю. И я бы была счастливее в белом халате.

А так – что? Я реально в жизни недолюбила, недоиграла, недотанцевала… Одни “недо”.

Почему недолюбила? Я уже пятнадцать лет без мужчины, Володя меня от молодости увел и к старости не привел… А во мне до сих пор сидит женщина. Журналисты порой плетут про меня невесть что, сейчас вот роман приписывают со стилистом Русланом. Мне просто безумно нравится участвовать в его творческих экспериментах.

“Сын меня не жалеет…”

Почему мой сын меня не жалеет и может дать гадкое интервью обо мне? Не знаю. Наверное, есть какая-то обида на меня.

Жена у него жестокая, она учительница, в школе лупит детей линейкой, это я точно знаю. Жесткость в их семью пришла от невестки. Алкоголь стал частым гостем у него в доме.

Есть внучка Маша – хорошая девочка, окончила мединститут. Но она меня ни разу не обняла и ни разу не поцеловала.

Когда у сына день рождения, он меня позовет, сидим за столом. Тосты идут уже за окрестных дворников, только за мать никто бокал не поднимет. Посижу и уйду с обидой.

А то, что сын дал про меня гадкое интервью, Бог с ним. Я его простила. Этот гадкий эгоизм в его душе посеяли мы с Володей. Я это знаю четко. Теперь за все плачу я одна…

Но я всегда хотела казаться счастливой, и я ею казалась. Ведь у нас всегда жалеют только несчастных, а меня жалеть нельзя категорически. Поэтому я и выбрала роль счастливой женщины.

Пугает ли меня возраст? Нет, просто не хочу развалиться физически, но больше всего хочу, чтобы мозги были на месте. Надеюсь, что в оставшееся мне время я смогу увидеть еще красоты мира, почувствовать добро к себе и отдать свое добро и тепло. А вот заново родиться и снова прожить жизнь не хочу. Слишком много в ней боли.

Знаете, когда что-то болит, когда плохо внутри или на душе, я никогда не замыкаюсь в четырех стенах. Иду из последних сил на улицу и прошу у неба и Бога сил и милости. И это все приходит. Интуиция у меня просто зверская, это первое качество для актрисы. Был такой период, когда мне поставили неутешительный диагноз, и я попала в онкологию. Но даже там ни на минуту не сомневалась, что еще поживу, я чувствую, что я еще чего-то не доделала в этой жизни. Что еще нужна. Еще любви хочу! Настоящей.

Сейчас живу с колоссальным чувством вины пред умершим сыном, пред Олежкой моим. Когда рухнула одна страна и на ее место неуклюже и болезненно прихромала другая, с жизнью совсем непохожей на прежнюю, то многие не выдержали этого, не вписались в новые условия и повороты. Олежка мой не вписался в новую жизнь. Он с детства был очень талантливый, цыганочку плясал просто изумительно. В пять лет он пережил клиническую смерть. После этого он изменился, из ребенка ушла радость. В армии над ним сильно издевались, так что он даже не дослужил, и мы всеми правдами и неправдами были вынуждены его оттуда забрать. Он вырос красивым, здоровым мужиком, фантастически рисовал, писал неплохие стихи. Но все как-то было мимо и не туда…

Дошло до того, что он стал на рынке торговать джинсами, на холоде, и для согрева пристрастился к рюмке. “По граммулечке…” Так говорил он. Потом он бросил Москву, уехал в деревню, в Ивановскую область. Там жил и на деньги от сдачи квартиры пил почти беспробудно. И в один день его не стало.

Как я пережила все это? Знаете, есть тысячи, миллионы матерей, которые даже не знают, где похоронены их дети. Им в разы тяжелее, чем мне. А мои мужики, Володя и Олежка, рядом лежат. И я к ним прихожу. Потом, я свято верю, что его Господь забрал к себе…