Муж мой бывший хуже негодяя

Я вот частенько над этим феноменом загустевшей, настоявшейся ненависти —  к людям ли, к работе, к месту проживания — задумываюсь, и прошедший год, когда я решила завести ЖЖ, оптимизма к этим размышлениям не прибавил, хотя особых открытий и не принёс.
Пытаться найти логику у тех, кто живёт, всё глубже увязая, в этом вот загустевшем, бесполезно — не ведая выражения «когнитивный диссонанс», это давным-давно сформулировал советский народ в простодушном анекдоте:

…Приходит одна такая Марья Петровна в очередной раз в профком с очередной жалобой на мужа: дрянь, рвань, пьянь, кобель чёртов, импотент несчастный — всё в одном флаконе, как обычно — хочу товарищеский суд!
Усталая председательница профкома уныло кивает, вздыхает, записывает, а потом оглянувшись вдруг говорит жалобщице по-бабьи сочувственно, совсем не официальным голосом:
— Слышь, Петровна, ты ведь не впервой приходишь, я всё тебя спросить хочу: ну чего ты с ним мучаешься? Развелась бы уже — и дело с концом!
Несчастная Петровна вдруг вскидывается с загоревшимися глазами:
— Развод????????? Я ему, кобелине, покажу развод!!!!!!!!!!!!

«Меня когда-то такие люди просто гипнотизировали, умея убедить, что им НАДО (а ты обойдешься). … Заскакивает ко мне как-то дальняя родственница с детишками, трешку перехватить. Мы живем в Ташкенте, а она – в ближнем райцентре, поэтому мы, типа, куркули зажравшиеся. У меня дома последний четвертак остался до зарплаты, но она так убедительно чуть ли не рыдает – ее дети сливочного масла месяц не видели! а здесь оно в магазине! по госцене! и очередь небольшая! – что я, реально, как под гипнозом, отдаю ей этот последний четвертак, правда с условием, что только на масло, и сдачу принеси, плиз, у меня других денег нет. Что дальше было, вам никакая фантазия не подскажет: она возвращается через десять минут без масла, без четвертака, но с горящими глазами: – У вас в ювелирном есть дутые серьги (знаете такой бухарский ужас – серьги в форме толстых обручальных колец) – последняя пара! По госцене! Я четвертак в залог оставила!
– И? —  спрашиваю я, заранее ужасаясь тому, что услышу
– Займи мне пятьсот рублей – срочно!
На минуточку – на дворе 1986 год. Уже перестройка, но еще Советский Союз. 500 рублей – это чуть меньше, чем пять учительских зарплат, и я, сбросив с себя, наконец, гипноз, осторожно интересуюсь, здорова ли девушка? Даже если у меня и были бы такие деньги (а нету!), отдавать-то с каких шишей будем?
– Какая тебе разница! Мне мама обещала на следующий день рожденья серьги! Я отдам! (День рождения у нас, правда, не скоро, и я не уверена, что мама-пенсионерка именно на эту сумму собиралась порадовать дочурку…)
Но родственницу уже не остановить. Обдав меня скорбным взглядом (Ну, в самом деле – как не стыдно ТАК не доверять человеку!), она, не спросясь, в уличной обуви проходит в гостиную, садится на телефон и проводит там примерно полтора часа, звоня во все концы Ташкента – с плачем, с мольбами, с униженным скулежем, а иногда и с криками (при звонке родному брату) – и хотите верьте, хотите нет – добывает нужную сумму! Уходя, еще раз обдает меня скорбью и презрением за то, что не могу занять ей денег на такси. Еще через два часа возвращается с серьгами, потная и торжествующая, чтобы забрать детей (ее обалдевшие дети, если кто не догадался, все это время по умолчанию были под нашим присмотром) и бросить мне еще один упрек:
– Из-за тебя (из-за меня!) чуть не опоздала – магазин уже закрывался!
Перед уходом я все-таки успеваю ее спросить: – А как насчет того, чтобы четвертачок-то мой вернуть? – и слышу в ответ, угадайте, что?
– Какая ты все-таки мелочная!»

Муж мой, успевший за это время приготовить и скормить ужин своим и чужим детям и молча наблюдавший сцену драматического ухода (страдалица не забыла напоследок оскорблённо хлопнуть дверью), всё-таки не сдержался и сказал мне ехидно:
— Ну! Получила? будем продолжать?
…Я, защищаясь, робко залопотала что-то вроде: ну, ты же знаешь, что у неё за жизнь, что у неё в семье, да в таком аду у кого хошь крыша съедет, может, ей эти серьги — последняя радость и… но тут он прервал меня непривычно жёстко:

…Года два назад, навещая могилы папы и брата в родном городе, я столкнулась у входа на кладбище, с бесцветной женщиной в платочке, неожиданно сухо со мной поздоровавшейся. Я её не узнала, кивнула вежливо в ответ, а спросить, кто она, постеснялась.
Затем я увидела её в соседнем с нашими памятниками ряду —  с непонятной какой-то злостью она выдёргивала сухие стебли на чьей-то могиле, с остервенением, словно желая опрокинуть, натирала до блеска небольшой гранитный обелиск и даже издалека были видны непримиримо поджатые губы и недобро блестящие глаза под насупленными бровями. Она ушла с кладбища раньше нас, и я решила полюбопытствовать, за чьей могилой она с  таким странным рвением ухаживала — может вспомню, откуда я её знаю? И вспомнила…

В давние-предавние времена, когда я всё еще верила в то, что человек разумен и создан для счастья, жизнь подсунула мне ситуацию, недоступную моему подростковому разумению. Приехал к нам один полуродственник после очередного развода. Папа мой, добрая душа, тоже вечно чувствующий себя виноватым перед теми, у кого жизнь не заладилась, устроил его на не самую плохую работу (у того была востребованная специальность), выхлопотал комнату в общежитии (не койку, а отдельную комнату) с перспективой очереди на малосемейку — живи, устраивайся и приходи в себя! 

Вот такого симпатичного жениха папа и предложил тёте Тине, как я её называла. Я раньше очень любила у неё бывать и не только тогда, когда приходила на примерки. Они были из волынских русских — «мещан волынской губернии», живших здесь много поколений: и при Речи Посполитой, и в Российской империи, и в послевоенной Польше, и нынче — в Советской Украине. Они были то, что я называю «люди с раньшего времени» — с сохранившимися номерами «Нивы» за 1915 лохматый год, с довоенными польскими журналами мод на полочке у «Зингера», с аккуратной иконой, не спрятанной стыдливо в дальней спальне, а висящей, как положено, в «красном углу» в гостиной, с чудом сохранившимся, кое-где надтреснутым сервизом кузнецовского фарфора и с подчёркнуто правильной русской речью, оттенённой очень твёрдо произносимыми шипящими и неуловимыми польскими интонациями.

У них пекли необыкновенно вкусные булочки с корицей, в будний день садились за стол в кружевных воротничках, а также учили меня не оставлять чайную ложку в чашке и не носить зелёное с розовым. 

И да, всем нам, даже мне, не доросшей ещё до матримониальных рассуждений, казалось, что два хороших по отдельности человека будут идеальной парой.

Через полгода после того, как они сошлись, ещё не расписываясь, я перестала бывать у тёти Тины. Вообще — и шить у неё отказалась. И стала сбегать с семейных застолий, если на них присутствовала эта пара.

Говорят и пишут, что бывает любовь с первого взгляда, но неведомо, с какого взгляда зарождается ненависть. Я тогда ещё не удостоилась видеть людей, которые ненавидели бы друг друга так, как эти двое.

Уже в первый месяц совместной их жизни сошли на нет и уроки хорошего тона, и перелистывания старых журналов, и уморительные байки из прежней жизни. Говорить оба-два могли только об одном:
— Какой он скупой.
— Какая она тупая.
— Он заел всех своей чистоплотностью — представляешь, он говорит, что у нас дома грязно — дадада: у нас! дома! грязно!
— Она достала своими вонючими духами, своими фикусами, тряпками, цацками!
— Хам! Быдло сельское! Хоть бы говорить по-русски научился!
— Барыню из себя строит — цаца! Её дед тут при царе в вонючей лавке торговал — графиня, тоже мне!
— Недаром его две жены не выдержали!
— А мне тут люди говорили, что этот её младший брат — не такой уж ей брат. Она в шестнадцать лет его от немца в оккупации нагуляла, а тёща, змеюка, на себя записала, чтоб от людей стыдно не было!

…Всё это говорилось не только маме и папе, но и мне, двенадцатилетней на тот момент.

Через год Миша выписался из общежития, и они расписались официально. Очередь на квартиру он не потерял — подал на расширение, как человек семейный. Профит от этого расширения был такой —  в дополнительную комнату тёти Тинин младший брат (или всё-таки сын?) вскоре привёл жену с ребёнком, чтобы гармонично завершить картину этого филиала Дантова ада.

…А так-то жили они по-прежнему. Меня это уже не касалось, я уехала в Москву, потом в Ташкент, и слышала только отголоски их удивительной жизни.
Миша однажды подрался с толибратомтолисыном так, что соседи вызвали милицию — обоим дали по пятнадцать суток.
Миша купил машину.
Тёте Тине досталась путёвка в Болгарию — Миша рассказывал соседям, что шестидесятилетняя «цаца» отправилась «на бл**ки».  
Потом толисынтолибрат уехал, тёща умерла, а Миша ослеп. Тётя Тина его «досматривала». От её проклятий в день, когда она мужа купала, содрогался весь пятиэтажный дом.
Ну, и так далее, вплоть до того дня, когда я случайно встретила её, остервенело надраивающей памятник, на кладбище. 

Апдейт.
Хотела уже нажать кнопку «опубликовать» и тормознула. Не хочется так-то заканчивать. Тем более, что есть, что написать не из такой жизни — из человеческой.
Подвозила меня не так давно, под дождиком, до моей остановки, коллега из соседнего отдела — я с ней шапочно знакома. Обычная такая тётенька-сабра, чуть мужиковатая, с изрядно прокуренным голосом. Ехали, как я люблю, под  дождиком и с музыкой. И — вот ведь свезло! — как по заказу, с моей любимой:
«Dance me to the End of Love». Тётенька, неожиданно для меня, прослезилась, высморкалась и сказала:
— Извини, я всегда на этой песне плачу. Это — про моих свёкра и свекровь. Я более нежной и любящей пары в жизни не видела.

Ну, а дальше я сама расскажу — история настоящая и не раз озвученная. Про людей, которые поженились после войны, в лагере для перемещённых лиц. Без любви — по принципу: ты один, и я одна. Без надежды, надежда — это дети, а как можно пускать детей в этот жуткий мир — нет, нет и нет! Да и не может быть детей у истощённой женщины с простуженными придатками, надорванным животом и два года, как пропавшими месячными.
О беременности ей сообщил спустя четыре с лишним месяца младенец, застучавший ножкой в животе. Врачи развели руками — аборт нельзя и не проси. Многомудрые подруги надавали советов — таскай тяжести, двигай шкафы. Таскала. Двигала. Не помогло.
Дали ещё один совет, чтоб уж наверняка. Мокрое полотенце на живот — и горячим утюгом пройтись. Ожог, конечно, будет, но подействует — не раз проверено.
След от ожога остался. А моя коллега — жена того самого мальчика, которого — утюгом…