Дмитрий иващенко биография личная жизнь

Дмитрий Анатольевич Иващенко (23 октября 1967) — поэт. 

Детские годы прошли в Железногорске-Илимском Иркутской области. По словам Д. Иващнко: 

«Из детства запомнилась проливная зелень тайги. Кирпичного цвета закаты. Сопки, набухшие зноем, комарьём и ягодными зарослями, а зимой отяжелелые от снега и исполосованные нашими лыжнями. Кедры, чуть не заглядывающие в окна окраинных домов. Громыхание железнодорожных составов с лесом и с концентратом. Запах смолы и креозота. Непрестанно чадящая фабричная труба на фоне низкого неба. По пятницам стёкла в рамах дрожали от взрывов – в карьере, где мой отец работал взрывником, добывалась железная руда. В школьных коридорах витал октябрятско-пионерско-комсомольский дух. Я воспитывался на примере Павки Корчагина и рос в тихой заводи семейного быта».

Мама Дмитрия, по образованию филолог, служила в военкомате. Она следила за обучением автора и его сестры и как бы сглаживала строгий нрав отца. Но именно отец вводил в мир, поощрял увлечения книгами и занятия спортом, а позднее брал с собой в походы на Хамар-Дабан. Благодаря его науке Дмитрий Иващенко умеет плавать и разводить в лесу костёр, ездить на мотоцикле и машине. Вскоре после школы Дмитрий Иващенко был призван в ряды Советской армии. Служил в мотострелковом полку на территории Чехословакии.

Демобилизовавшись, поступил на отделение журналистики в Иркутский университет. С 1990 в Ангарске, работает каменщиком-бетонщиком. В 2001 пришёл на заседание ангарского ЛИТО. При поддержке Иннокентия Новокрещённых, Владимира Сазонова, Вадима Богатырёва и Любови Щедровой был направлен на традиционную конференцию «Молодость. Творчество. Современность». На областной конференции ему была присуждена 1-я премия. В 2005 поступил на заочное отделение в Литературный институт имени М. Горького. За годы литературной учёбы вышли в иркутских издательствах два небольших сборника стихов Дмитрия Иващенко – «На ветру» и «Встречи и разлуки». По словам автора: 

«Семинары Сергея Сергеевича Арутюнова и Игоря Ивановича Болычева помогли сориентироваться в пространстве текущей литературы. Москва преподнесла контрасты столичной жизни и стала тем самым раздражителем, когда рука – к перу, перо – к бумаге. Что для меня стихи? Что для меня жизнь?

Столкновение между внутренним ритмом и ритмом окружения. Так уж исторически сложилось, что многое сегодня облечено в европейские формы. Или они нам навязываются. Мы находимся в ситуации как после войны. Нас разбомбили, и терять нам нечего. Но есть что-то, не до конца осознанное, что позволяет нам буквально из пепла восстанавливаться. Есть искусство. И оно меняет сознание. Но нельзя определять ценность искусства силой воздействия. Ценность определяется именно степенью хорошего воздействия. Так что стишок, слабо меняющий человека в хорошую сторону, более ценен, чем сильное произведение, мощно и стремительно меняющее человека в худшую сторону. Маленькая витаминка полезнее порции яда. Да, художник имеет право свободно творить, но он не должен иметь права свободно распространять свои творения. Это ведь как повар: готовь дома что угодно, но чтобы кормить этой пищей общество, получи лицензию, пища-то должна соответствовать определённым стандартам. Нарушение стандартов влечёт лишение права на общественное кормление. Так я считаю, на том стою. А задачу художника вижу по-башлачёвски: «дар русской речи сберечь».

Самым главным в жизни считает семью. Воспитывает трёх сыновей и трёх дочерей. Уже есть внуки. 

8 февраля в чикагской Лирик-опере партией Погнера в “Нюрнбергских мейстерзингерах” на американской оперной сцене дебютировал бас Дмитрий Иващенко.

Дмитрий Иващенко родился в Барнауле. Окончил Барнаульское музыкальное училище по классу дирижирования, вокальное отделение Новосибирской консерватории и Оперную студию при оперном театре Карлсруэ (Германия). Живет в Берлине. Выступает на лучших оперных сценах Европы. Ведет активную концертную деятельность.

Я встретился с Дмитрием 28 января, накануне первой репетиции на сцене. С одной стороны – слишком рано, чтобы делать выводы о постановке, с другой – уже можно говорить о партнерах и дирижере.

— Как вы себя чувствуете в Лирик-опере?

— Хорошо. Как говорят в Германии, “без стресса”. Я первый раз работаю с дирижером сэром Эндрю Дэвисом. Легко нашел общий язык. Он – умный, понимающий дирижер. Все видит, все слышит, во всем разбирается… Постановка Дэвида Маквикара статичная. В Европе такого уже почти не бывает. Это для меня полезно. Нельзя постоянно играть в модерновых спектаклях. Время от времени хорошо возвращаться к классике.

— Что вы можете сказать о вашем персонаже Погнере?

— Погнер – богатый, солидный человек. Меценат, поддерживает искусство. Он играет важную роль в развитии действия. Пения в партии немного, но есть очень важная ария, когда он рассказывает, что решил устроить для Евы конкурс. Погнер сомневается, правильно ли поступает. Его мучает совесть, он за честную борьбу.

— По возрасту вам еще рановато петь отцов…

— Ганса Сакса я бы сейчас не стал петь. Мне до этой партии еще надо дорасти. Она очень хитрая, в ней много ловушек. Для Сакса нужен опыт. В этом плане Джеймс Моррис – идеальный исполнитель.

— Действие оперы происходит в Нюрнберге. Вы бывали в этом городе?

— Я был в Нюрнберге как турист. Видел места, где происходит действие оперы. В Оперный театр заходил. Петь, правда, там не приходилось.

— Многие специалисты говорят, что “Нюрнбергские мейстерзингеры” уступают лучшим творениям Вагнера: тетралогии “Кольцо нибелунга” и опере “Тристан и Изольда”. Что бы вы могли сказать в защиту “Мейстерзингеров”?

— “Нюрнбергские мейстерзингеры” – одна из самых сложных опер. Ее сложно петь и сложно исполнять. В этой опере нет каких-то особых арий. Идет разговор главных героев, все очень интимно… Роль дирижера состоит в том, чтобы убрать сильное звучание оркестра. Надо иметь специальную акустику, чтобы “скрыть” оркестр. Как в Байройте.

— Как в этом плане обстоят дела в Лирик-опере?

— Для меня в Лирик-опере слишком много акустики. Ничего не поделаешь – зал очень большой, поэтому нужно петь все очень четко и ясно. Я думаю, при полном зале акустика будет посуше. Это для певцов лучше. Я привык петь, когда зал “сухой”. Например, в Ла Скала очень “сухая” акустика.

“Лучше пой. У тебя голос хороший”

— Был человек, который открыл ваш голос?

— Мой брат. Я учился на дирижерском отделении Барнаульского музучилища. Как-то брат сказал мне: “Лучше пой. У тебя голос хороший”. А голос у меня был очень низкий. Я пел в церкви, легко брал контроктавы…

— Но никогда не думали о карьере певца?

— Никогда. А тут решил послушаться брата. Прослушался, и меня взяли в консерваторию… У нас семья музыкальная. Дедушка – донской казак (мой голос от него), мама – педагог в музыкальной школе, брат – пианист.

— Так что было понятно, что вы пойдете по музыкальной линии?

— До поры до времени это было непонятно. Мама отправила меня учиться в музыкальную школу со словами “Там видно будет”.

— Как получилось, что вы оказались в Германии и стали выступать на самых престижных оперных сценах?

— Все произошло случайно. Я всегда хотел уехать в Европу. Естественно, в Италию. Но с Италией не получилось – получилось с Германией. Когда я учился в Новосибирской консерватории, у нас был студенческий обмен с Мангеймом. Я поехал в Германию и прошел прослушивание в Оперные студии в театрах Мангейма и Карлсруэ. Мне предложили на выбор обе студии. Я выбрал Карлсруэ. После окончания Оперной студии два года поработал в хоре, набрался опыта и стал заниматься с замечательным педагогом. Ее зовут Анна Рейнольдс. Она в свое время работала с Гербертом фон Караяном.

— Она вас открыла для мира?

— Она мне “голову промыла” (смеется). Я съездил к ней на аудиенцию, и она взялась со мной работать.

— Ей сразу понравился ваш голос?

— Она сказала, что настоящих басов не бывает. Я – единственный, кто у нее остался. Понимаете, когда у тебя от природы голос не такой большой и его нужно развивать, русская школа может быть даже негативной. Лучше иметь итальянскую школу. Мне повезло, Анна Рейнольдс как раз преподавала настоящую итальянскую школу bel canto. У меня не было верхов, не было красивого тембра… Она мне развила голос, у меня пошли верхи, я начал петь Россини, о чем я в жизни никогда не мечтал. Я пел все, даже Эскамильо.

— Вы по-прежнему общаетесь с ней?

— Да, хотя сейчас мне труднее к ней ездить – я сам все время в разъездах. Она живет в деревне Пистен под Байройтом. Сейчас меня слушает и контролирует жена.

“Голосу нужна “диета”

— Мой первый ангажемент был в Аугсбургском оперном театре. После Аугсбурга были Дармштадт и Берлин. Четыре года я был в штате Комической оперы. Долгое время пел, в основном, в Европе. Сейчас прибавились Америка и Канада. А скоро буду петь в Сантьяго (Чили).

— А в России?

— В России я пел только в Казани, на Шаляпинском фестивале. Моя карьера началась в Европе. Для России я пока неизвестный певец.

— Как бы вы охарактеризовали свой голос?

— Мне кажется, я – basso cantabile. Мне сорок лет, голос находится в развитии. Все еще начинается. Голос опустится и будет таким же низким, каким был в детстве. Мне нужно петь, пока это возможно, партии для более высокого голоса. Через десять лет будет сложнее.

— Тогда вы возьметесь за другие партии. За Бориса, например…

— Бориса я уже спел.

— Рановато как-то…

— Я тоже думал, что рано. Спел, и мне понравилось. Сейчас эта роль в моем репертуаре.

— Какие еще партии в вашем репертуаре?

— Зарастро в “Волшебной флейте”, Погнер в “Нюрнбергских мейстерзингерах”, Гурнеманц в “Парсифале”, Даланд в “Летучем голландце”, Рокко в “Фиделио”, Банко в “Макбете”, король Филипп в “Дон Карлосе”, Уолтон в “Пуританах”.

— Многие певцы никогда в жизни не решаются петь оперы Вагнера. Они говорят, что Вагнер убивает голос. А вы довольно давно и часто исполняете вагнеровский репертуар. Не боитесь?

—Вагнера я петь не хотел. Но попробовал, и мне понравилось. Я пою в разных операх. Сейчас – Вагнера, а потом вернусь в Германию и буду петь Зарастро.

— Фурланетто говорил, что Моцарт – бальзам для голоса.

— Да, я с ним абсолютно согласен. Моцарта надо петь всегда, пока есть возможность. Вагнер не то чтобы убивает – он расширяет голос. Нужно просто следить за собой. Голосу нужна “диета” (смеется).

— Как вы готовитесь к выступлению? Есть у вас специальные рецепты, как поддерживать голос?

— Все очень индивидуально, зависит от связок. Алкоголь не употребляю.

— Не помогает?

— Мне не нужно. Я на сцене не настолько волнуюсь, чтобы как-то успокаиваться. А потом определенный адреналин на сцене нужен, в голосе появляется что-то особенное.

— Есть партии, которые вы бы хотели спеть, но пока не получалось?

— Очень хочу спеть Мефистофеля в опере Бойто и короля Рене в “Иоланте”. Надеюсь, эти партии еще впереди. Короля Филиппа я хочу спеть на итальянском языке. Пел на французском – языке оригинала, а сейчас хочу попробовать на итальянском.

— С немецким языком у вас проблем нет. А с французским?

— Учу. Работаю над произношением. Французский – сложный язык. Я пытаюсь найти середину между французским и итальянским звучанием. Для французов мы иностранцы. Но голос должен звучать красиво – это самое главное.

“Душу продаешь “черту”

— Что вы делаете, если ваше понимание роли входит в противоречие с тем, что предлагает режиссер?

— Приходится очень долго дискутировать. Сегодня с режиссерами большая проблема. Мы имеем дело с режиссерским диктатом. Мы же солисты, с нами нужно разговаривать. Если солисты не понимают идею режиссера, то эта идея не будет интересной. Задача режиссера – быть большим дипломатом. Он должен убедить солиста что данное решение – самое лучшее и единственно возможное. Иногда приходится переступать через себя, продавать душу “черту” (смеется).

— Выход из режиссерского диктата – камерное музицирование…

— Раньше я не очень любил концертные исполнения. Казалось, что все так сухо и неэмоционально. А в последнее время у меня стало больше концертов. Недавно пел Четырнадцатую симфонию Шостаковича.

— Там прекрасная партия для баса.

— Потрясающая музыка и потрясающая партия. Вот там я сам себе хозяин. В моем концертном репертуаре – “Песни и пляски смерти” Мусоргского, произведения Чайковского, Рахманинова. Я пытаюсь пропагандировать русскую музыку. Я сразу сказал, что Шуберта и Шумана не пою. Если хотите, спою вам Чайковского, Рахманинова, Глинку… Я ужасно люблю оперу, и всегда приятно поговорить с хорошим режиссером. Но встретить такого режиссера получается все реже и реже. Мне нравится работать с моим другом, оперным режиссером Альфонсо Мора. Очень талантливый молодой человек. Надеюсь, что он далеко пойдет.

— Вам приходилось работать с Дмитрием Черняковым?

— Нет, к сожалению. Вот он как раз из тех режиссеров, которые могут убедить. У него всегда есть смысл.

— Какие постановки были для вас наиболее значимыми?

— Моя самая значимая постановка была в Аугсбурге. Первая большая роль, которая останется со мной на всю жизнь. Я пел Дон Кихота в опере Массне в постановке очень хорошего режиссера Томаса Вюнша. Он, к сожалению, в прошлом году умер. Он любил оперу, певцов, и с ним было приятно работать.

— Каков уровень немецких оперных театров?

— Высокий и по сравнению с Америкой очень современный. Я недавно пел в Баварской опере. Акустика потрясающая, театр великолепный…

— Там скоро главным дирижером будет Кирилл Петренко.

— Да, я очень рад, что он там будет. Блестящий музыкант! Мы работали с ним в “Евгении Онегине” в Комической опере Берлина. Для Баварской оперы это просто подарок судьбы.

— Это правда, что в немецких театрах все настолько дисциплинированно, что импровизация просто невозможна?

— В принципе, все театры одинаковые. В Лирик-опере тоже никакого бардака нет, и дисциплина еще почище немецкой. Америка для меня больше Германия, чем Германия. Я живу в Берлине, а Берлин – город демократический.

— Сейчас, оглядываясь назад, вы не жалеете, что ваша карьера сложилась в Германии? Не жалеете о пройденном пути?

— Ни в коем случае. Я хотел быть независимым от определенных кругов, пошел своей дорогой и всего, чего я добился, добился сам.

— Как вы думаете, вас пригласят еще в Лирик-оперу? Можно надеяться на продолжение?

— Я надеюсь. Если позовут, отказываться не буду. Чикаго для меня – культурный шок.

Фото Андреаса Штирнберга