Алексей щербак драматург
06.10.2012
Текст: Рита Давлетшина
Автор “Полустанка” – один из самых востребованных драматургов.
Алексей Щербак – один из самых востребованных сегодня драматургов: его пьесы ставят в родной Латвии, России, Великобритании. Писать он начал шесть лет назад – когда покинул пост главного редактора единственной русскоязычной ежедневной деловой газеты “Бизнес@Балтия”.
Щербак – творческий псевдоним Алексея, настоящая фамилия которого Щербаков. Гражданин Латвии, он ее патриот, хотя родился в Украине, а по национальности русский. Приехав посмотреть спектакль по пьесе в “Полустанок” в Магнитогорский драмтеатр, Алексей Щербаков встретился с журналистами. Пресса, уже видевшая “Полустанок”, откровенно напала на драматурга, требуя разъяснить, случайно ли погибла героиня или ушла из жизни сознательно, вернулся ли в финале герой пьесы насовсем или за очередной порцией вдохновения, а главное, откуда взялись эти странные персонажи в этой странной пьесе? В прошлом номере “ММ” Алексей Щербак ответил на эти вопросы. Сегодня публикуем его рассказ о себе, поскольку личных вопросов на встрече с журналистами было задано не меньше.
– Алексей, как правило, ваши пьесы вызывают волну хвалебных и критических оценок, порой высокопарных, многослойно-смысловых… Ожидали столь бурных обсуждений и не запутались ли в рецензиях?
– Наверное, цинично, но разговоры, и оценки должны быть разными – иначе это не пьеса. Другое дело, что я специально не выдумывал витиеватости, чтобы дать кому-то тему для критических статей. Мои пьесы – это некий выплеск, попытка разговора со зрителем.
– А какие-то неожиданные мысли о своих героях услышали?
– Нет. Человек сложен и непредсказуем в разных ситуациях. Его душа – темный лес даже для близкий людей. Для них – даже в большей степени, поскольку близкие думают, что знают о тебе абсолютно все.
– Какие темы выбираете для разговора со зрителями?
– (Улыбается) Во всем-то вы ищете психологическую основу… Скажу так: отношения друг к другу, к себе и миру… Это общо, я понимаю. Но специально никогда себя не анализировал – для меня самоанализ идет рука об руку с маразмом, вы уж простите. Хочу поговорить с людьми, увидеть отражение эмоций в глазах зрителей. А о другом не думал.
– С 2006-го, когда вас ушли из редакторов “Бизнес@Балтия“, по 2010-й написано 11 пьес. А с 2010-го по сей день всего две. Снова возглавили издание?
– Да. Но здесь опять же Интернет дает неверные сведения: меня не увольняли из газеты. В 2006-м я пошел на повышение, получив возможность поменьше работать, и начал писать. А два года назад пришлось взять газету в свои руки, и времени снова катастрофически не хватает. Но писать хочется. Нашел для себя выход: пишу по заказу театра, который ставит жесткие сроки. Так что творю в основном ночами и по выходным.
– Самая востребованная из 13 пьес – это?..
– Последняя работа “Танго между строк” о композиторе – короле танго 30-х годов XX века Оскаре Строке, авторе “Ах, эти черные глаза…” и легендарной “Мурки”. Скоро она поедет с гастролями по Америке, Израилю и дальше. Самая резонансная пьеса – “День памяти”, поставленная в Лондоне, о русских латышах, старых легионерах. Сейчас ее ставят в Латвии. А любимое творение пока пьеса-фэнтези”Море”. Ее пока никто не поставил.
– Как относитесь к открытию в Риге памятника легионерам?
– К событию как таковому – никак, меня это не волнует. А к самим легионерам отношусь как к солдатам: они не виноваты, они выполняли приказ. Для этого есть причины – я сам прошел войну, год служил в Афганистане, поэтому знаю, что такое солдат. Мне часто задают вопрос: чувствую ли себя гражданином Латвии и как ощущаю себя в России? Я везде чувствую себя прекрасно, потому что знаю правила игры. Независимость – это вообще не журналистское понятие. Хочешь быть независимым – издавай свою газету. Но и тут начинается зависимость: от рынка, конъюнктуры, власти, собственного честолюбия. И как драматург тоже люблю действовать в рамках контракта: если он подразумевает сверять каждую букву с мнением продюсера, – буду сверять. Соскучусь по свободе – перестану заключать подобные контракты, вот и все. Это к вопросу об адекватности отношения к жизни.
– А скребет на душе, если режиссер поставил пьесу, извратив вашу идею?
– Нет. Может, психотип такой, может, как вы выразились, я адекватен в отношении к жизни, но в работу режиссера влезаю, только когда он сам об этом просит. К примеру, так было в Лондоне. В английском театре в течение пяти премьерных показов режиссер может менять что-то в сюжете, постановке – и лишь с шестого спектакль считается законченным. Меня постоянно просили что-то дописывать, подправлять, вводить новых героев…
– Знаем, что журналистом вы тоже стали случайно: работали в студии рекламных фильмов и, делая таковой для “Бизнес@Балтия“, подумали: почему бы не попробовать? Уже через три недели вас взяли в штат, теперь вы – главный редактор. Журналист сделал из вас драматурга или драматургия – это желание попробовать что-то новое?
– В журналистику ушел, потому что атмосфера в студии рекламных фильмов стала невыносимой. А драматургом не называю себя до сих пор. Я – главный редактор газеты. Понимаете, профессия – это то, что тебя кормит. Вот когда основным источником дохода для меня станут пьесы, тогда стану драматургом. А смог бы я писать, если бы не был журналистом? – да. Может, пьеса была бы более беспомощной с точки зрения изложения мыслей, но она бы была. Как человек здравомыслящий, поставил себе зарок: если в течение двух лет не случится постановки – останавливаюсь. Но постановка случилась.
– Может случиться так, что завтра вы уйдете из драматургии?
– Никогда ничего не загадываю. Одно знаю точно: верность я обязан хранить только жене, детям и Родине. Работа – всего лишь работа, даже если она любима
P. S. Говорят, приглашать драматурга оценить, как поставлена его пьеса, – традиция редкая: у одних театров нет денег, у других – желания. Магнитогорский драмтеатр имени Пушкина – редкое исключение. И, как заявил главный режиссер театра Максим Кальсин, несмотря на более чем скромные финансовые возможности, они будут приглашать драматургов и впредь. Хочется надеяться: инициатива эта для городской культуры как минимум небесполезна.
|
Через месяц, 23 и 30 сентября, на сцене рижского Concert Hall Studio 69 состоится премьера мелодрамы «Фонограмма» по пьесе пишущего по-русски латвийского драматурга Алексея Щербака. В пьесе для двоих, когда-то выживших в классическом любовном треугольнике, заняты актриса театра «Дайлес» Лилита Озолиня и актер Рижского Русского театра Игорь Чернявский. Спектакль будет идти на русском.
ФАКТЫ
Алексей Валерьевич Щербак (1969) — автор более двух десятков пьес, первая из которых была написана в 2006 году. Пьесы переведены на латышский, английский, польский и немецкий языки. Ставились в Риге (Новый Рижский театр — Puspietura, театр «Дайлес» — Pulkvedis Pilats, Balta vārna melnā krāsā, Латвийский Национальный театр — Piemiņas diena, Рижский русский театр им. М. Чехова — музыкальная драма «Танго между строк», мелодрама «Полустанок», документальный проект «Дети независимости», мюзикл «Привидение из Кентервиля» по новелле Оскара Уайльда, композитор — Раймонд Паулс), а также в Лондоне, Чаттануге, Штутгарте, Киеве, Магнитогорске, Слониме, Запорожье, Новороссийске, Пушкино, Иваново.
Номинант премии The Evening Standard Theatre Award в категории «Лучшая пьеса» (Remembrance Day, Royal Court Theatre, London, 2011). Победитель латвийского национального драматургического конкурса Austrumi ienāk Latvijā, обладатель гран-при международного драматургического конкурса «Свободный театр», I премии российского конкурса киносценариев «Страна», II премии международного драматургического конкурса «Евразия», III премии международного драматургического конкурса Badenweiler, спецприза журнала «Современная драматургия» (Россия), лауреат российской драматургической премии «Честь и достоинство».
Постановщик — режиссер театра «Дайлес» Интар Решетин — рассказывает о драматурге: «Алексей пишет очень реалистично, современно и искренне. Поэтому в день, когда он заговорил со мной о «Фонограмме», я уже знал, что тема будет актуальной, а образы — живыми». «Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется», — размышляет о себе Алексей Щербак.
— Алексей, начну с признания: я не умею читать пьесы.
— Я тоже.
— Как же можно их писать, если не умеешь читать?
— Мне достаточно сложно их читать, потому что я могу ошибаться в оценке. Например, одна пьеса мне жутко не понравилась, а автор — мой друг. И я ему как другу об этом сказал. А потом увидел спектакль по этой пьесе, который стал одним из самых сильных театральных впечатлений в моей жизни…И наоборот бывает. На бумаге все очень гладко, литературно — а со сцены текст не звучит. Уж очень от многих людей и факторов зависит итог.
— Каждый, кто участвует в «оживлении» пьесы, может трактовать ее по-своему. А после зритель уже вряд ли оглянется на то, что хотел сказать драматург.
— Потому что пьеса, как сказал один умный человек, — это всего лишь материал для сценического действия. Полностью согласен.
— И потому предпочитаешь не ходить на репетиции?
— Я хожу на репетиции, но только когда меня просят. Когда нужно что-то править, искать какие-то слова. Или когда актеры сами находят дополнительные ходы и спрашивают моего мнения. Часто это очень удачные находки.
— Настолько удачные, что потом проникают в текст?
— Конечно. Я не буду биться за каждое слово и противиться каждому сокращению. Всякое случается: тебе кажется, что получился гениальный монолог, а он сбивает темп, действие провисает, и ты уже сам видишь, что, наверное, его лучше убрать. Или оставить одну фразу.
Я же хочу, чтобы люди пришли и увидели полноценный спектакль!
— Что, если у тебя была одна главная мысль, а у режиссера появилась совсем другая?
— Это же прекрасно, когда в твоем материале кто-то нашел совсем другие вещи. Написал-то все равно ты.
— Это сотворчество? Или второй этап, продолжение первого?
— Наверное, все-таки второй этап. А на выходе, конечно, — результат совместного творчества: актеров, режиссера, художника…
— И у каждого из них может быть своя интерпретация. Чехов хотел сказать: жизнь сложна и тем интересна, а тот, кто поставил спектакль по Чехову…
— …вполне может сказать, что жизнь отвратительна.
— У драматурга был какой-то посыл, а режиссер может его не уловить, пробежать мимо.
— Ну нет, конечно. Хороший режиссер видит все, что в пьесе есть, но выбирает то, что ему ближе. А
я просто пишу — рассказываю людям историю и спрашиваю у них: а у вас такое было?
А вы это переживали? Я как будто беседую с ними.
— Это не разговор с самим собой?
— В любом разговоре каждый говорит о себе — ищет отражение себя, ищет понимания, хочет получить ответы на свои вопросы. Я не даю ответов — только спрашиваю. Когда пишешь, ты свободен — и в форме, и в содержании.
— Какая может быть свобода, если приходится вкладывать свою мысль в уста персонажа с зеленой бородой? Как в этой ситуации сохранить искренность?
— У всех у нас мысли достаточно схожие — просто каждый проговаривает их своими словами. Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется.
Почему ставят Шекспира до сих пор? Потому что это все здесь, все рядом с нами, никуда не делось.
— По большому счету каждый пишет (и читает, и смотрит) про свою жизнь.
— Драматургу откровенность просто необходима. Однажды я понял, что нужно даже переходить порог допустимой откровенности, потому что если ты будешь прятаться за недомолвками — ничего не получится. Ты не сможешь ничего сказать.
— Ты год прослужил в Афганистане. Может быть, и пьесы стал писать для того, чтобы смоделировать более справедливый мир?
— Слушай, да я начал пьесы писать, когда мне уже было 36 лет! Я был уже взрослым, прожившим достаточно интересную жизнь человеком. И, может быть, в Афганистане прошел один из лучших периодов моей жизни. Люди, отношения — много было такого, что потом исчезло.
Я противник войны, я считаю, что ее быть просто не должно в принципе, но на войне осталось много вещей, которые до сих пор греют.
Как ни странно. Я не могу это объяснить — просто стараюсь сохранить ощущение.
— Один «афганец» говорил, что после войны стал видеть людей по-другому: «Вот он не знает про себя, что на войне стал бы подлецом. А я знаю». У тебя такого нет?
— Конечно, нет. Делать выводы на основании одного взгляда…
— Пережитое не дает тебе такого права?
— Права судить? Да ну, конечно — нет. Ни в коем случае.
— Это твое умение — не осуждать, понимать других — я видела во многих спектаклях, поставленных по твоим пьесам. Там всегда как минимум две стороны: у этих своя правда, у тех — своя, и ты ни в коем случае не мечешься между ними, не пытаешься выбрать и не предлагаешь это сделать другим. Ты действительно веришь, что правы все.
— Нет, есть масса каких-то действий, которые практически однозначно трактуются. Но это уже острие ножа, верхняя точка. Есть подлость, есть предательство, которые трудно оправдать. А в обычной жизни — да, у каждого своя правда.
— И каждому недостает умения посмотреть на себя глазами другого человека. Люди очень редко хотят это сделать, и еще реже им это сделать удается.
— Без такого умения ты просто не сможешь написать пьесу.
— И ты представляешь зрителю ту позицию и эту.
— Эту, эту, эту, эту и эту.
— И ни на одной не настаиваешь.
— Потому что свою личную позицию я могу сформулировать в одном предложении. Зачем тогда пьесу писать? К тому же герои иногда начинают сами безобразничать, идти не туда, куда ты их направляешь. И тебе не всегда хочется возвращать их в задуманную колею — лучше отпустить: пусть идут по своей.
— Когда персонаж вот так работает на себя сам — это удача?
— Просто ты хотел его привести из точки А в точку Б через точку В и в конце концов привел, но он прошел через восемь других точек. И еще по пути накуролесил. Вот в этом игра! Каждый персонаж, каждый человек — загадка, и разгадывать ее я даже не пытаюсь.
— Это предполагает уважение к людям?
— Конечно. Интересен каждый. Но влезать в душу я ни к кому не буду — мне легче придумать. Берешь конкретные особенности поведения и просто додумываешь остальное.
— В итоге человек себя не узнает?
— Думаю, что нет. Кто-то может узнать себя по каким-то фактам из собственной жизни, а потом посмотрит — мысли и поступки другие. Значит, это не я.
— Как ты пришел в драматургию?
— Да по случаю. Это было просто забавно.
Я пообещал жене написать пьесу — взял и написал. Жена послала ее на конкурс, пьеса вошла в шорт-лист,
ее увидел главный редактор «Современной драматургии» Андрей Волчанский и опубликовал в своем журнале.
— Как она называлась?
— Сейчас… «Поймать апостола». Она была об отражениях, о том, что
люди относятся к нам так же, как мы относимся к ним.
Но ее так нигде и не поставили.
— И не было в твоей жизни никаких «курсов молодого драматурга»?
— Да нет, конечно. Я вообще считаю, что этому невозможно научиться. Все сложилось по наитию, из походов в театр, потом — от присутствия на репетициях. К тому же когда-то я был журналистом — пришел в рижскую газету «Бизнес & Балтия» с улицы.
— Что было в портфеле, когда впервые в редакцию пришел?
— Да стихи были! Глупость сплошная… Поработал внештатником, через три с половиной года стал главным редактором. И потом, нет же четкой градации — журналист, сценарист, драматург: каждый специализируется на том, к чему его тянет. И это счастье, когда ты можешь заниматься тем, что тебе нравится, можешь за счет этого существовать. Вот это подарок реальный. Театр — такое… волшебное достаточно искусство. Все так близко к тебе, ты даже запах ощущаешь того, что происходит. И в то же время я всегда иду в театр без особых ожиданий. Наверное, единственный режиссер, который дарит мне радость всегда, — это Дмитрий Крымов. Вот там я знаю, что мне будет хорошо.
— А ты представляешь себе твою пьесу в его руках?
— Да я ни в чьих руках свою пьесу не представляю! Но проект, над которым мы сейчас работаем, позволил отдать мою «Фонограмму» именно в те руки, в которые я хотел ее отдать. Я просто счастлив, что все эти люди согласились над ней работать. Пьеса сложная, актеры великолепные — Лилита Озолиня и Игорь Чернявский, постановщик — Интар Решетин, очень интересный режиссер, очень.
— Тема подходит именно ему, Интару Решетину, или он просто близкий тебе режиссер?
— Интар уже ставил один мой спектакль — «Белая ворона черного цвета» в «Дайлес» — и какие-то вещи сделал по-другому, не так, как я задумал. Но это неважно. Возникло доверие — вот это очень важно. К тому же если бы его не тронуло ничего в моей «Фонограмме», если бы материал не был ему близок, он просто не взялся бы за него — он занятой человек безумно! Так было и с Игорем Чернявским, который сказал открытым текстом: если бы пьеса мне не понравилась — я бы ответил тебе: «Извини!». И я его понимаю.
— О чем «Фонограмма»?
— О любви. Она очень разная у героя и у героини. У обоих это очень сильное чувство, но — не друг к другу.
Не хочу говорить о сюжете — он такой… резкоповоротный.
Доля риска во всем этом все же есть, потому что площадка — Concert Hall Studio 69 — вроде бы под драматические спектакли не заточена. Но мне понравился зал. И очень понравились люди, которые здесь работают, — они искренне заинтересовались проектом и создали для нас достаточно тепличные условия, а комфортное состояние дорогого стоит. Честно скажу: я «зажал» несколько своих пьес и практически никому их не показывал — хотел попробовать сам сделать проект по своим пьесам.
— То есть со временем в стенах Studio 69 может быть поставлена твоя следующая пьеса?
— Хотелось бы, да. Но для начала посмотрим, как все пройдет с «Фонограммой».
— Как себя чувствуешь, когда снимают с репертуара спектакль по твоей пьесе?
— Спокойно.
— Нет такого: я там что-то не так написал? Или недописал?
— Постановки умирают по разным причинам. Зачем пытаться повлиять на то, на что ты не можешь повлиять?
Сойдешь с ума, если станешь пасти каждый свой спектакль: надо отпускать их на волю.
Отпремьерился — иди и пиши дальше.
— В каком жанре ты предпочитаешь писать?
— В разных: эту историю можешь рассказать вот так, а эту — вот так. Это забавно. Очень. Это такая игра.
— А тема — это мысль или жизненная ситуация?
— Прежде всего это гвоздь, что-то важное. Это может быть одно слово: «война», «предательство». Начинают возникать зацепки, крючочки — ты замечаешь разные мелочи, они у тебя откладываются, а потом разворачиваются в какой-то сюжет.
— У Набокова любимое слово: «нежность». Вот он, его гвоздь. На который сложно что-либо повесить.
— У него такой язык! Можно просто пить этот язык…
— А драматург, даже если захочет описать пейзаж дивным языком — не сможет. Потому что не имеет права.
— Да, нам ничего такого нельзя. И это трудно. Не знаю, может быть, я еще приду к прозе. Мысли есть всякие — есть сюжеты, есть разработанные уже, спланированные вещи. Но пока я до них не добрался.
— Если игра, то пока вот такая — для сцены?
— Да, но я очень серьезно к ней отношусь. У меня есть пьеса «Солдат», один человек ее прочитал и сказал: слушай, они же там все мертвые с самого начала, с первого действия! Вот такие вещи — уже не игра. Это реквием.
— Каким будет слово-гвоздь в твоей следующей пьесе?
— «Корни». Корни, которые нас связывают с местом, где мы находимся. Мне всегда это было очень интересно, потому что
у меня нет земельных корней. Меня родители привезли из Кировограда в Лиепаю совсем маленьким, то есть я родился на Украине, говорю по-русски и живу в Латвии.
У меня нет привязки к месту, а ведь многие наши поступки диктуются традициями, генетическим кодом народа. Пьеса должна получиться веселой, и называться она будет «Ланцелот».