Алексей бегак личная жизнь биография

– Алексей, ваши родители – артисты балета. Детство человека, фактически выросшего за кулисами, всегда кажется особенным…
– Если бы у меня было ещё одно детство, другое, то я мог бы сравнивать. Но детство у меня было одно, и оно не казалось мне особенным.

– А как же богемная среда, ночные посиделки, разговоры о высоком под хороший коньяк?
– Советским артистам балета было не до этого – они зарабатывали как могли. Репетиции, выступления, концерты, гастроли… Я часто бывал с родителями в театре – меня банально было не с кем оставить. Это не казалось чем-то особенным. Просто сидел в коридоре или где-нибудь в гримёрке и рисовал балерин.

– То есть рисовали вы с раннего детства?
– Да, и мой папа развивал во мне эту способность, за что я ему очень благодарен. Из заграничных командировок родители привозили мне книги по искусству, которых в СССР просто не было. Именно из них я узнал, что такое кубизм, абстракционизм, сюрреализм и так далее. Но, признаться, я плохо помню раннее детство – так, отдельными вспышками…

– Вы хорошо знаете своё генеалогическое древо?
– К сожалению, не очень. До прадедушек-прабабушек. Мой дед по папиной линии, Евгений Александрович Бегак, – представитель одесской интеллигенции. Он работал в театре с Таировым, был очень эрудированным человеком. Его жена, моя бабушка, – из Санкт-Петербурга. Она танцевала, но потом родила детей и посвятила себя семье. Мамин отец Григорий Левитин – сын моей прабабушки Ольги Исааковны. Если не ошибаюсь, она родила восьмерых детей, но Григорий был особенным, не похожим на других. Он и ушёл раньше всех – мотоциклы, гонки. Словом, бесшабашный был человек. В его жизни имели место серьёзные аварии, после которых деда фактически по кускам собирали. И есть все основания полагать, что эти аварии были подстроены. Точно сказать не могу, но в моём детстве ходили такие разговоры.

– То есть людей ваших профессий – дизайнеров, архитекторов, телеведущих, художников – в роду не было?
– Если говорить о людях творческих профессий, то мой двоюродный дедушка, Борис Бегак, писал детские книжки. Но я его никогда не видел и книг его не читал. У нас вообще не очень сплочённая семья, родственные связи никогда не были важной частью нашей культуры. Кровь особого значения не имела. Я даже своих бабушек и дедушек называл на «вы». Сейчас жалею об этом, но как случилось – так случилось.

– Вы ведь и сами уже полтора года как дед.
– Да, но дед скорее номинальный. Вероятно, наша с Василисой Филипповной семейная история ещё впереди. Недавно моя мама сказала: «Может так случиться, что через какое-то время внучка Василиса станет тебе настоящим другом». Я задумался и понял, что мама права. Я могу дать внучке интересную жизнь – читать с ней, рисовать, путешествовать, говорить обо всём на свете, выпивать и закусывать. Не сейчас, конечно, а позже, когда я ещё смогу выпивать, а она – уже сможет. Если мы с ней успеем это наладить, будет здорово.

– А отцовские чувства в вас сразу проснулись? Вы очень ждали сыновей?
– Мне было двадцать семь, когда родился первый сын. Конечно, я обрадовался, но сказать, что мечтал стать отцом, не могу. Просто не знал, что это такое. Потом родился второй, Филипп. Старший сын погиб, и теперь Филипп – главный человек в моей жизни, сердце замирает при любой мысли о нём. Но это – сейчас.

– Не могу понять: вы – человек прошлого, настоящего или будущего?
– Очень непростой вопрос. Я не умею испытывать счастье в данный конкретный момент. В основном я думаю о том, что случится в ближайшем будущем. Планирую всякую ерунду, беспокоюсь о ней. Я начал задумываться об этом несколько лет назад и пришёл к выводу, что главное – это всё-таки то, что происходит сейчас. Теперь пытаюсь учиться наслаждаться моментом.

– Телевидение – это и есть момент, только запечатлённый. Вас ведь Филипп на телевидение привёл?
– Да, он работал в телевизионной компании, которая сейчас по заказу телеканала «Культура» выпускает программу «Правила жизни». Сын пришёл на работу семнадцатилетним парнем и быстро вырос. Филипп очень талантливый – я вообще не понимаю, как он у нас такой получился. Конечно, в нём есть и мои черты, и черты его мамы, и что-то от предков. Но он словно отбросил всю шелуху и оставил только лучшее. Он цельный, в нём нет никаких надломов.

– И жизнь его тоже складывается легко?
– Отнюдь. Кроме долгих лет совсем не простой нашей с женой истории, в эпицентре которой ему пришлось находиться, он два года жизни провёл в горизонтальном положении после аварии на мотоцикле, перенёс пять сложнейших операций. И это всё – в восемнадцать лет! Два года лежал и выращивал новые кости, мышцы и связки.

– Сейчас всё хорошо?
– Филипп уже три года как ходит, прихрамывая, но время от времени всё равно приходится что-то чинить. Разумеется, после случившегося он закрыл для себя тему мотоциклов.

– А какую открыл?
– Едва Филипп снова стал ходить, он начал строить в Брянской области сельскохозяйственную ферму. Начал с кур, так как думал, будто это самое простое. Но оказалось, что куры – это самое сложное, потому что когда их больше ста, они начинают дохнуть от всяких болезней. В общем, с курами пока не получилось, и теперь Филипп увеличивает поголовье коз, свиней и овец. Особой прибыли это не приносит, но он пока держится. Кроме того, сейчас запускает социально значимый проект, направленный на адаптацию и интеграцию трудовых мигрантов.

– Вам нравится эта идея?
– Конечно. Мне не хочется, чтобы он ездил за четыреста километров и возился в навозе. Не то чтобы я не уважаю фермерское дело, это очень достойное занятие. Но требует много сил и вливаний, а выхлоп от этого маленький. И вот ещё какая неприятная вещь: недавно я приезжал к Филиппу, он показывал мне свои владения. Едем и видим – комбайн стоит в поле, метрах в ста от леса. Филипп сразу догадался – что-то пошло не так. И точно. Оказалось, комбайн поймал здоровенное бревно, его затянуло внутрь, и оно всё там переломало.

– И что же в этом неприятного? Ремонт очень дорогой?
– Понимаете, какая штука: огромное бревно не может само прийти из леса на возделанное поле. Значит, его кто-то принёс и положил, зная, что оно сломает комбайн…

– Получается, это не первый раз, когда мужчины вашего рода сталкиваются с открытой завистью – сначала ваш дед, теперь ваш сын. А вы с ней сталкивались?
– Я в этом смысле как-то очень гладко живу. Шекспировские страсти в моей жизни не бушуют. Хотя подождите! Меня же в юности из института отчислили якобы за плохую успеваемость, притом что я был отличником.

– Тогда за что же?
– Это была любовная интрига. И после летней практики меня взяли и отчислили – просто вывесили приказ. Потом, правда, восстановили, потому что мачеха моей мамы, моя приёмная бабушка Суламифь Мессерер – народная артистка СССР, лауреат Сталинской премии и так далее – была вхожа практически в любые кабинеты. Но если бы вы меня сейчас не спросили, я бы ни за что об этом не вспомнил. А каких-то других интриг в моей жизни, насколько помню, не было.

– А в чём заключалась «любовность» той интриги?
– Стукач, из-за которого меня отчислили, претендовал на девушку. Эта девушка впоследствии стала моей женой.

– То есть вы всё-таки женаты? Интернет на этот счёт темнит…
– Для меня стали абсолютно бессмысленными эти слова – «в разводе», «женат». Если говорить о паспорте, в нём стоит какая-то печать, то есть по документам я женат. Но по сути это не так, потому уже лет восемь мы с женой не живём вместе. Разрыв получился драматическим, тянулся долго и отчасти тянется до сих пор, хотя мы даже не пересекаемся. Поэтому я очень благодарен телевидению, которое в трудный период жизни заняло всё моё время.

– Вы работали вместе с Филиппом?
– Не совсем: Филипп работал администратором, а я приходил на съёмки. Программа телеканала «Россия-1» называлась «С новым домом!», а потом её переименовали в «Тысячу мелочей». Место ведущего было вакантно. То ли сам Филипп предложил мою кандидатуру, то ли кто-то в курилке сказал: «Может, батю твоего попробуем?» Мне позвонили, спросили, не хочу ли я стать ведущим программы.

– И что вы ответили?
– Я ответил: «Вы с ума сошли?» (Смеётся.)

– И всё же вы согласились. Почему?
– Потому что это был период, когда я испытывал колоссальную турбулентность, отчасти из-за разрыва с женой. И подумал, что раз такое предложение пришло, стоит прислушаться. Я вообще стараюсь не отмахиваться от вещей, которые предлагает жизнь: как говорил Васисуалий Лоханкин – а вдруг в этом есть «великая сермяжная правда»?

– Страшно было во время первых эфиров?
– Тряхнуло уже на старте: через неделю после начала съёмок умер старший сын. Помню, меня пригласили продюсеры и сказали: «Может, прервёмся, а там видно будет?» Я сказал: «Ни в коем случае». Руки поначалу тряслись, и ладони потели. Я говорил редакторам: «Если моё лицо поползёт, напоминайте в наушник: улыбайтесь, Алексей!» И постепенно всё как-то наладилось. Это был очень сильный опыт. Я, конечно, лентяй, но я старался.

Проблема была в другом – не хватало ни времени, ни денег. На то, чтобы сделать эскизы, определиться с размерами, подобрать цвета, у меня оставалось всего двадцать минут. Двадцать минут, за которые я должен сделать интерьер целой комнаты! По-хорошему на это нужна минимум неделя. Но я заметил, что иногда в момент сильных стрессов приходит решение, которое в обычном состоянии не придёт. Нейроны, видимо, между собой договариваются: «Давай-ка мы ему что-нибудь подкинем, иначе он сейчас просто умрёт». (Улыбается).

– В программе «Правила жизни» на телеканале «Россия-Культура» совсем другой темпоритм?
– Здесь я почти ничего не делаю руками, а там надо было соединять несколько вещей: беседу с участником программы, запиливание багета под сорок пять градусов, его раскрашивание и объяснение своих действий. В «Правилах жизни» такого нет, хотя и тут иногда удаётся в чём-нибудь поковыряться.

– Вам это нравится?
– Очень. Испытываю удовольствие от работы руками, потому что я человек предметный. Мне нравится делать вещи – и дома, и мебель, и картины.

– А выступать в роли интервьюера вам нравится? Вы быстро привыкли к ней на «Правилах жизни»?
– Первые полгода я очень уставал от того, что должен настраиваться сначала на одного собеседника, потом на другого, на третьего… Особенно когда человек рассказывал, допустим, о верованиях древних кельтов, о которых я ровным счётом ничего не знаю. Первое время после семичасового рабочего дня я чувствовал бешеную усталость, просто до тошноты. Но потом где-то в мозгу, очевидно, появилась мозоль, и я даже начал отдыхать, разговаривая с интересным человеком. Не говоря уже о том, что есть люди, от общения с которыми получаешь огромное удовольствие и даже подзаряжаешься.

– Ваши герои – люди очень разные, из всевозможных сфер. В какой сфере вы бы не отказались попробовать свои силы?
– У меня плохо со слухом – я слышу фальшь, но петь не умею. И вот после визита в студию профессиональной певицы подумал: почему бы не взять какую-нибудь песню Фрэнка Синатры и не научиться её петь? Я же ору её в машине, подпевая, и старик Фрэнк – ничего, не возражает. (Смеётся.)

– Чем всё закончилось?
– Ничем: я всё так же пою с Синатрой в машине. (Улыбается.)

– Какие ещё сферы деятельности вас заинтересовали?
– У нас была гостья, директор благотворительного фонда, девиз которого звучит так: «Старикам тут место». Эта гостья совершенно по-другому смотрит на проблему. Она говорит – не нужно призывать государство к милосердию, ему нужно просто объяснить, что старики – это очень выгодно. Это огромный рынок услуг, возможность передавать опыт… Ведь почему у нас такой отток специалистов за границу? Потому что стареть страшно. Человек готов уехать хоть куда, даже в Индию, только чтобы не стоять здесь в очереди в регистратуру, которая вечно теряет твою карточку.

– Вам никогда не хотелось эмигрировать? Вы ведь какое-то время жили в Лондоне, ваши дети учились в Великобритании…
– Нет, не хотелось. Очевидно, я легкомысленный. Ничего не делаю для того, чтобы у меня была обеспеченная старость.

– Почему же?
– Только потому, что мне интересно заниматься тем, чем я сейчас занимаюсь. А вопрос географии для меня не имеет значения. Если в России есть работа, которая мне интересна, то не нужно ничего другого. Да, можно уже начать суетиться, получить израильский паспорт, в перспективе – бесплатное медицинское облуживание, спокойная старость. Но что если завтра ты отбросишь коньки и все старания пойдут коту под хвост? Поэтому я не думаю о завтрашнем дне и трачу всё, что зарабатываю. Возможно, это глупо и недальновидно. Моя мама в ужасе от такого подхода. (Улыбается.) Но это мой выбор, и пока меня в нём всё устраивает.

– А что вас в жизни не просто устраивает, а восхищает?
– Недавно я слетал в Вену, откуда должен был привезти свою картину. У нас отменились съёмки, и я махнул за картиной сам. В венском Музее истории искусств хранится самое большое в мире собрание картин Брейгеля. Я решил зайти, освежить впечатления. Шёл себе вразвалочку, попал в зал Брейгеля и испытал совершенный катарсис. Просто улетел. Потом увидел Вермеера, Рембрандта, Веласкеса…

– На картинах Брейгеля довольно людно. На многих же ваших картинах людей нет вообще…
– Люди никогда меня не интересовали. Они всё портят – и в жизни, и в пейзаже. Когда вы гуляете в лесу в одиночестве, неужели вам нужно, чтобы кто-нибудь ещё там ходил, мелькал за деревьями?.. Вот именно.

– Вам говорили, что ваши безлюдные полотна оставляют ощущение странной тревоги?
– Мои пейзажи немного придуманные, с придурью. Не совсем реальные. Откуда они берутся, не знаю. Один критик назвал мои картины саспенсом (состояние тревожного ожидания, беспокойства. – Ред.). На них как будто вот-вот что-то произойдёт. Это как пустая сцена, на которой уже стоят декорации, но артисты ещё не вышли. Но я вынужден сказать, что ничего специально не делаю, чтобы добиться такого эффекта. Это происходит за пределами оперативной памяти. Так же как детство, которое я не помню, но которое где-то зафиксировано.

– Вы производите впечатление углублённого в себя человека.
– А как может быть иначе? Мы ведь не знаем, кто мы такие. Нам дали имя, научили говорить – и мы говорим именно теми словами, которым нас научили. А где в этом мы сами? Где то, что составляет нашу суть? В процессе рисования мне, возможно, и удаётся добраться до каких-то глубин. Но что если это вовсе не моё естество, а результат того, что я в своей жизни видел энное количество полотен Брейгеля, Веласкеса, Матисса, Пикассо? Конкретного ответа на этот вопрос у меня нет. Ощущаю себя очень несовершенным созданием, которое ничего не знает о самом себе.

Расспрашивала
Алиса МАКАРОВА
Фото: из личного архива

Опубликовано в №47, ноябрь 2017 года