Алексей айги биография личная жизнь

Порой музыка выражает что-то помимо твоей воли

Есть композиторы, которых можно назвать новаторами или первооткрывателями стилей, звуков, технологий. Я этим не занимаюсь. В каком-то смысле мою музыку можно назвать «исследованием», потому что она охватывает разные области и стили. Но скорее это исследование публики: что ей еще можно предложить, на что и как она отреагирует.

Возможно, самый популярный современный кинокомпозитор Алексей Айги и его ансамбль «4´33» весь год давали концерты в честь 10-летия группы. Уйдя на каникулы, они оставили поклонникам сразу два новых диска: музыку к полнометражному фильму “Мой сводный брат Франкенштейн” и к сериалу “Гибель империи”. О состоянии современной академической музыки, о детстве, взаимоотношениях с людьми и действительностью с Алексеем Айги побучедовал наш кореспондент.

– Как произошло ваше знакомство с музыкой?

– К сожалению, музыка сегодня звучит отовсюду, деваться от нее некуда. С музыкой в детстве меня познакомила мама… Как ко мне пришла моя музыка? В какой-то момент в голове начинает что-то вертеться навязчивое. Думаешь, твое это или чужое. Музыкальная идея сама по себе приходит и довольно просто. Если над ней поработать, что уже не так просто, можно доделать мотив, рисунок… Музыка может родиться из ниоткуда, а может – и под воздействием внешнего: шума на улице, книги – чего угодно. Сначала возникают в голове буквально две ноты, например «та-рам», думаешь над ними – постепенно что-то прибавляется. Простое что-то написать – элементарно и быстро, серьезные вещи занимают больше времени.

– Когда пишете, думаете только о будущем произведении или можете отвлекаться?

– Если откладываю – редко к этому возвращаюсь. Становится неинтересно, поэтому яркие идеи надо сразу «брать за хвост» и из них делать музыку.

– Какие-то базисные представления об этом у вас были заложены с детства?

– Детство у меня было странное, хотя я занимался многими вещами: и музыкой, и спортом одновременно, окружали многие люди, – все равно я был немножко в стороне. У нас в доме были художники разные, подпольные литераторы. Не знаю, как это меня сформировало? Например, я не пил и отрицательно относился к алкоголю долгое время. У меня были строгие принципы, а в жизни – бардак сплошной. А употреблять алкоголь начал будучи взрослым… но сразу много. Вообще думаю, что не надо искать в детстве что-то, что перевернуло мою жизнь. В общем, я был простой ребенок и никогда не думал, как буду жить.

– Во время учебы в училище вы играли в рок-группе…

– Да, это была группа «До мажор» Андрея Сучилина. Там я познакомился с музыкантами, с которыми играл вместе несколько лет, они и открыли мне интересную музыку. Играли мы, условно говоря, арт-рок. Тогда я и начал писать музыку. В подростковом возрасте мне было интересно играть тяжелый рок. Группа исполняла музыку, грубо говоря, в стиле King Crimson, но это была не моя музыка. Я в этой группе только играл на скрипке. Было это давно, в конце 1980-х. Даже не знаю, как и назвать стиль музыки, которую писал в тот период…

– Помните свое первое произведение?

– Вспомнил! Я написал его в подростковом возрасте для «До мажор». Называлось «В ожидании фабричного гудка». Возможно, это была перефразированная цитата из пьесы Венедикта Ерофеева «Шаги командора». В ней было что-то про заводской гудок: герои счастливы, что не слышат заводского гудка… Мы исполняли его на концерте на фабрике «Дукат» первым в программе. По замыслу автора исполнители курили на сцене. На третьей минуте произведения концерт был закрыт. Занавес закрылся, и нас попросили покинуть помещение. Получается, я никогда не слышал своего первого произведения. Так печально началась моя карьера композитора.

– В вашей музыке преобладают печальные интонации…

– Мне некоторые говорят, что она веселая. Все по-разному воспринимают. Она совершенно разная – где-то грустная, где-то веселая… Не сказал бы, что очень веселая. Иногда в ней сочетаются два душевных состояния: одновременно она и иронична, и трагична. Может сбивать с толку.

– Это до какой-то степени отражает ваш характер?

– Я не жизнерадостный человек, это правда. Порой музыка выражает что-то помимо твоей воли… Я могу быть в одном состоянии, а музыка пишется совсем другая. Кроме того, работаю часто по заказу, в котором есть рамки, их я должен придерживаться.

– И как вам работать в рамках?

– Хорошо. Многие композиторы любят этим заниматься. Например, Стравинский, обожал работать по заказу и говорил, что чем уже рамки, тем свободнее он себя чувствовал. Все композиторы работали по заказу. Это меня никак не ограничивает. Тем более никакого диктата нет. Для музыки к кино рамки – содержание сценария. Мне интересно работать в рамках и решать технические задачи. Например, даны 3 минуты 15 секунд, и за них что-то произошло, и это «что-то» надо выразить в музыке.

– Когда пишете музыку к кино, ориентируетесь на картинку?

– Да. Мне дают сценарий почитать, но для меня это только на уровне «интересно – неинтересно». Для создания музыки сценарий не дает никакой информации. А когда я вижу изображение, героев, движения камеры – все это мне сильно помогает.

– Вы писали музыку к немому кино…

– В немом кино для меня просто простор. Много движений, отсутствие разговоров. В немом кино музыка занимает второе или третье место по значимости, в игровом – совсем не так. Сейчас люди, которые делают кино, мало задумываются о хорошей музыке. Сегодняшняя музыка в кино – набор песен или вещи, плохо написанные приятелями режиссеров. В первую очередь заботятся о хорошем операторе – чтобы была красивая картинка.

– А что скажете о состоянии современной академической музыки?

– Ее пишут, и довольно много, но до слушателя она не доходит, потому что никому не нужна. Тем более что современная академическая музыка еще и очень сложная. Существует некая секта современных академических композиторов, пишущих эту музыку. Их работу оплачивают из бюджетных фондов на выделенные государством деньги. Есть фестивали, существующие на деньги этих фондов, – их посещает очень малое количество людей. Я знаю эту музыку, она построена по принципу постоянного усложнения. Вообще, весь путь европейской профессиональной музыки, начиная, скажем, с Гайдна, построен по этому принципу. Каждый из композиторов, усложняя, привносит что-то свое. В итоге получается, что обычному человеку невозможно ее понять. Композиторы, которые пытаются сделать музыку более доступной, уходят в другие стили, например в джаз. Да и технический прогресс убивает старые формы музыки.

– По-вашему, академическая музыка умирает?

– Умерла давно. Ее мумия уже висит в музее. А в музей, как правило, принято ходить, вот и есть немногие, кто ходит и смотрит на нее. Правда, иногда она лапками шевелит, мигает лампочками, вставленными вместо глаз, но, конечно, умерла уже. Симфонические оркестры в консерватории играют в основном музыку XIX века, реже XX. А современная академическая музыка и не востребована, да и они не умеют ее играть.

– Свою музыку вы не считаете академической?

– Она имеет различные формы, в зависимости от того, для кого я пишу. Если пишу для группы – то эта неакадемическая музыка, а если для оркестра – то скорее уже академическая. Если играю фальшиво – это рок, если нет – то классика. Мне нравится сталкивать самые несочетаемые вещи. Это близко к коллажу, но здесь скорее особое мышление композиции непоследовательного развития, смещения музыкальных пластов.

– А исследованием свою музыку не считаете?

– Есть композиторы, которых можно назвать новаторами или первооткрывателями стилей, звуков, технологий. Я этим не занимаюсь. В каком-то смысле мою музыку можно назвать «исследованием», потому что она охватывает разные области и стили. Но скорее это исследование публики: что ей еще можно предложить, на что и как она отреагирует.

– Однако вы создаете впечатление композитора, пишущего музыку в первую очередь так, чтобы она была интересна вам самому, а не публике.

– Вы совершенно правы, так и есть. Однажды я пробовал сделать что-то близкое, как мне казалось, к публике, электронное. Получился альбом «Таксидермия», вышел в 1999 году. Он оказался сложнее предыдущих, продавался хуже всех. Все равно, как ни старайся, получается всегда только то, что можешь сделать. Могу писать только свое.

– Вы говорили, что не любите театр. Почему?

– Неинтересно смотреть, когда люди пытаются показать на сцене кусок жизни. Не могу отрешиться от того, что мужик читает чужой текст и делает вид, что он переживает его. Актеры ведь показывают текст автора не так, как он написан. Не могу понять, зачем они это делают? Не понимаю, зачем существует классический театр? А экспериментальный, танцевальный театр я понимаю, мне он интересен.

– Знаю, вы сотрудничали с «Кинетическим театром Саши Пепеляева». Чем его театр вас привлек?

– Понравился своеобразной хореографией и текстом. Я могу принять правила игры современного танца, даже оперы или балета, потому что это условное искусство. Но вот не надо при мне «На дне» ставить!

– Классическую литературу тоже не любите?

– Нет, читать я люблю. Совсем не то.

– В чем особенность музыки, написанной вами для театра?

– Нужно было создать музыку под движения танцоров, она должна соответствовать их физическим возможностям. Музыка для театра Саши Пепеляева – работа, сильно зажатая в рамки: я должен был сначала написать музыку, а он потом делать под нее хореографию. Но я заболел серьезно и попал в больницу. Пепеляев взял музыку разных композиторов, скомпилировал и поставил по ней балет. Когда я вернулся, он мне сказал: «У нас все готово. Вот этот эпизод идет три минуты в таком-то темпе, и вот музыка, по которой мы ставили». Я ее послушал, чтобы понять, выкинул ее и написал собственную. Мне самому было интересно написать абсолютно в том же ритме, в том же размере, как у другого композитора, но при этом совершенно свою музыку. Никто никогда не догадается, какая изначально музыка стояла. Я так только один раз работал.

– Что такое ваши «окололитературные проекты» с Львом Рубинштейном?

– Случайные проекты. Мы все в одной компании выпиваем, там просят выступить. То с одними, то с другими делаем совместные вещи-импровизации. Выглядит это так: Рубинштейн читает свой текст, а мы вокруг него играем, импровизируем. То же самое делали с Приговым, Битовым, Макаровым-Кротковым и с моим папой.

– А как папа относится к вашей музыке?

– Ой, я не знаю. У него всегда было много друзей-композиторов. Однажды я взял его книгу и написал, правда, не до конца, на его тексты музыку для народного хора с ансамблем. Частично произведение было сыграно. Теперь надо сесть и дописать. Не хватает времени. Кажется, ему понравилось, он мне даже сказал: «Каштанка, это успех!»

– А вы ведь еще и художник?

– Уже давно не пишу. У меня нет на это времени. Когда-то писал, потом стал серьезно музыкой заниматься.

– А что писали?

– Картинки. Абстрактные. Монохромные вещи. Тем, что было под рукой, и на том, что было. В основном гуашью. Для того чтобы понять, интересно мне это сегодня и нет, надо потратить день жизни, собраться, купить новые краски, потому что старые все засохли, кисточки, бумагу, стол расчистить…

– Жалко потратить день жизни?

– Не жалко. Только надо знать – ради чего.

– Когда пишете музыку и тратите на нее день жизни, вам не жалко?

– Нет.

– Почему же на живопись не хотите потратить?

– Не думаю, что мои картины будут кому-то нужны. Я очень давно этим не занимался. Надо писать, потом куда-то написанное сдавать, участвовать в выставках. А дома их складывать в стопку? Однажды так делал. Я не люблю вещи. У меня вся квартира в детстве была складом картин. Я плохо отношусь к живописи. Представляете, что под кроватью лежит 300 картин? Не мои, чужих авторов. Когда на всех стенах висят шедевры? Я считаю, что любое занятие искусством должно быть для чего-то, его надо показать. Например, мою музыку должен кто-то сыграть, а без этого – зачем мне все это? Тогда я пойду лучше арбузами торговать.

– Ходят слухи, что вы человек закрытый и неконтактный…

– Это соответствует действительности.

– А какие люди вам интересны?

– Мне вообще люди неинтересны.

– Такая полная самодостаточность?

– Я не знаю, достаточность это или недостаточность. Есть люди, которым нужно общение, знакомства близкие. Мне не нужно. Главное, чтобы были собутыльники, а все остальное – не важно.

– Нет дискомфорта? Не возникают мысли: может, раз мне люди неинтересны, со мной что-то не так?

– Я никогда об этом не думал. Вы спросили – сейчас подумаю об этом. В первый раз.

– Но ведь у вас есть друзья – например, коллеги по ансамблю?

– Они друзья, конечно, но у меня бывают с ними тяжелые периоды взаимоотношений. Мы все по-разному относимся к проекту «4’33». Для меня ансамбль – моя жизнь. Я ничем другим заниматься не могу. Могу, конечно, писать музыку для кино или оркестра, но этого недостаточно. А у них есть другая работа: кто-то играет в оркестре, кто-то – в другой группе. Ансамбль не занимает 90% их жизни, как у меня, а только 15%, например. Поэтому мне тяжелее.

– С людьми из того, что принято считать “музыкальной тусовкой”, не общаетесь? Вам неинтересно, что они о вас думают?

– Вы можете проверить мои слова, я не общаюсь ни с кем. Конечно, мне неприятно, когда меня называют полным кретином. Об этом я просто знаю. Я не общаюсь с музыкантами. Музыкантов, которые хотят со мной общаться, немного. Вот я и ребята из ансамбля постоянно выпадаем из музыкального круга. Да и музыка у нас такая, которая ни с какой другой не соприкасается, и сами мы такие.

– Как вы относитесь к музыкальным экспериментам – разного рода совместным проектам?

– Положительно. С Дитмаром Бонненом, немецким композитором, выпустили два диска, в 2002 и 2003 годах. С французской джазовой певицей Миной Агосси делали проект в 2003-м. С Пьером Бастьеном. Сейчас вообще нет желания с кем-либо сотрудничать.

– А какие у вас, человека неконтактного, взаимоотношения с действительностью?

– Плохие. Недавно в банкомате неправильно набрал несколько раз свой пин-код и заблокировал кредитную карточку. Я очень рассеянный, все время все забываю, часто не помню, как зовут человека, которого мне только что представили… Я не приспособлен к жизни в больших городах. На местности плохо ориентируюсь. Вот однажды поехал к маме, у меня мама в деревне живет, и в два часа ночи вышел со станции и пошел не в том направлении. Потом, уставший, в пять утра уснул на ступеньках чьего-то дома, и пришла кошка, обогрела меня, а когда проснулся, люди подсказали мне, куда идти.

Четыре минуты молчания

Сын известного поэта Геннадия Айги – Алексей Айги родился в Москве в 1971 году. Закончил Музыкальное училище им. Ипполитова-Иванова по классу скрипки, учился год в ГИТИСе на продюсерском факультете.

В 1994-м основал ансамбль «4’33», который ныне участвует как в фестивалях современной академической музыки, так и в рок- и джаз-фестивалях.

Алексей Айги – автор музыки ко многим фильмам, в частности «Страна глухих» и «Мой сводный брат Франкенштейн» Валерия Тодоровского, «Ретро втроем» Петра Тодоровского, сериалам “Каменская” и “Гибель империи”.

За музыку к «Стране глухих» получил «Золотой Овен» в 1998 году.