Александр мессерер биография личная жизнь
Саша Мессерер со своей женой Аней и детьми в Переделкино. Фото Сергей Гаврилов
Раньше в каждой округе были такие дома, куда приходили узнать местные новости, попросить помочь или просто пообщаться. В Переделкине такой открытый дом у художника Александра Мессерера, отпрыска знаменитой артистической фамилии, сына художника Бориса Асафовича Мессерера
Хорошо когда этот праздник гостеприимства дополняется некоторым запасом творческих амбиций и мигрени у хозяев, что помогает им не превратить свою жизнь в проходной двор. К счастью, сам Александр Мессерер своей мигренью пользуется так же виртуозно, как мастихином. Поэтому и пишет несколько десятков картин в год и даже устраивает выставки. Несмотря на лавину собственных детей и негласную общественную роль утешителя и миротворца.
Александр Мессерер
В детстве мама – Нина Чистова, балерина ГАБТа, пытались было втянуть Сашу в балет, но папа сразу сказал, что сын будет художником. В художественную школу, правда, тоже не отдавали. «Но сколько я себя помню, я всегда рисовал – акварелью, углем, сангиной. Папа ставил дома натюрморты, говорил о чувстве цвета, о выборе правильной композиции, о сочетании тонов и цветов. Рисовать я и сам любил, но, благодаря отцу, стал понимать в искусстве то, что юный человек без помощи не может понять».
После армии Александр у сестры бабушки познакомился с Дмитрием Леоновым. Это был всемирно известный график, не признанный в Союзе. «Леон – очень такой колоритный человек, с библейской бородой. Постоянно в шахматы играл в парке Покрово-Стрешнево, – рассказывает Александр. – Благодаря ему, я стал графику чувствовать, он готовил меня в Полиграфический институт. Помню, учил: “Надо рисовать большими формами, не размениваться на детали”, постоянно приводил в пример Джотто. Правда, я потом по-другому стал рисовать».
Много лет Александр писал темными красками. Это был серый период, московский – как-то так он тогда чувствовал цвет, может, город действовал, он тогда в Москве жил. Живопись напоминала то ли сны в последнем трамвае, то ли галлюцинации после бессонной ночи. А потом произошел прорыв.
Вообще, о представителях рода Мессереров-Плисецких-Судакевичей всегда шла молва как о людях со «вторым дыханием». Прадед Саши, Михаил Мессерер, зубной врач из Вильно, дал своим десяти детям библейские имена – Моисей, Рахиль, Суламифь… И испытания, через которые прошел род в ХХ веке оказались сродни ветхозаветным. От прабабушки Саши – Симы Шабат – потомки из поколения в поколение передают такие слова: “Всё живое рождается маленьким и постепенно становится больше и больше. А горе рождается огромным и постепенно становится меньше и меньше”. В книге рода, которую сейчас составляет один из двоюродных дедушек Саши, – ранние смерти и поздняя слава, лагеря и награды, просьбы о перемене участи и орден от английской королевы.
Может показаться, что все, кто рождался в этом роду, были просто обречены на артистическую карьеру. На самом деле, возможность проявить свои таланты испокон веку приходилось отвоевывать у судьбы. Когда дедушка Саши – Асаф Мессерер, в будущем – народный артист СССР, только пришел учиться балету, он услышал, что в его возрасте обычно учебу уже заканчивают. Мама Саши, когда закончила карьеру балерины, поступила в университет и получила журналистское образование.
Анель Судакевич в роли графини
Бабушка – Анеля Судакевич – в юности была звездой немого кино. С началом звукового кино, когда в Советском Союзе стали актуальны типажи поющих колхозниц, Судакевич оттеснили на роли «бывших помещичьих дочек». Она бросила кинофабрику, в 25 лет с нуля сама научилась рисовать, сделалась художником по костюмам в театре. Позднее перешла в цирк – именно она придумала брендовую «клетку» Олега Попова. А с рождением Саши опять переломила судьбу. За грацию ее еще называли «дама-линия», а она уже надела сапоги «Прощай, молодость» и целиком посвятила себя внуку. Александр прожил вместе с бабушкой сорок лет. Возможно, ее характер на него повлиял даже больше, чем характер отца.
Борис Мессерер в 60-е считался «королем московской богемы». Сын славы такого размаха не достиг, хотя картины его тоже развезли по разным концам света, а друзей, во всяком случае, не меньше. Кроме того, сын подхватил другую, уже было заглохшую, фамильную традицию – многодетность. У отца Асафа было 10 детей, у отца Анели, молдавского священника – 11 детей. У Саши пока семеро. Так что, возможны еще в будущем ночные звонки из роддома и прочие революционные повороты в жизни, хотя и позади уже есть внезапные зигзаги.
В начале 90-х Александр Мессерер приехал в Переделкино. Через некоторое время женился на художнице Ане Козловой.
Анна Козлова
У жены был тогда «синий период» – в картинах утренний воздух, белые цветы, ветер за окнами, тишина дома. И Александр стал писать совершенно иначе – другая природа, другое состояние. Галлюцинации исчезли, как утренний туман.
Выставляется Саша не только в Москве, но и в провинции. Как бы движется навстречу общему потоку бесчисленным искателям столичной славы. Несколько лет назад в Кирилло-Белоозерском монастыре в Вологодской области была их совместная с женой выставка. В этом году Михаил Шарамазова, замдиректора Феопонтовского музея, в котором сберегается величайший памятник русского церковного искусства – фрески Дионисия, организовал выставку 10 современных художников в Казенной палате монастыря. Новому директору пришла мысль сделать выставку передвижной – и возить по городам русского севера. И опять на выставке рядом картины Ани и Саши.
С годами стили мужа и жены стали сближаться, они даже написали около десятка совместных пейзажей. Этот невиданный в истории живописи эксперимент Саша объясняет цветовыми поисками, а Аня – тем, что иногда бывал один холст на двоих, а писать хотелось обоим. Некоторые их работы написаны хоть и на разных холстах, но в одно время и изображают один пейзаж. То есть живут парами, словно две створки одного окна. В Москве их работы можно будет увидеть весной в галерее на Покровке и во французском центре на Маросейке.
Александр Мессерер. Наш дом в Ферапонтово
«Я люблю писать с натуры: церкви, деревья, дороги, – рассказывает Александр. – Привязываюсь к определенным местам – вот сейчас Феропонтово держит. Его открыл для меня опять же мой папа – в 1983 году. Ездим туда каждое лето, четыре год назад купили там красивый дом. Там совершенно другой свет, белые ночи, в 9 вечера все залито желто-оранжевым ярким цветом. Большой горизонт. Переделкино после севера кажется похожим на театральные декорации, там глаз отдыхает на этих просторах. Охристо-голубые тона Дионисия в росписи храма Рождества Богородицы перекликаются с небом, ярко-синей водой Бородаевского озера. Фрески переходят в природу, природа в фрески. Хочу рано или поздно туда переехать, организовать мастерскую».
Теперь дома, что в Москве, что в провинции, озарены изнутри экранны ми всполохами и почти полностью обезлюдели. Но все-таки и теперь гостелюбивые хозяева попадаются. Именно в их доме чаще всего завязываются личные истории, которые годами потом обсуждают на местных застольях. Здесь вспыхивают ненависть и любовь, рушатся и опять закладываются репутации. Какого причудливого сочетания гостей только не встретишь в доме Александра Мессерера и Переделкино, и в Феропонтово! Тут и красильщик тканей из музыкального театра, и француз-полиглот, и гениальный хам-импрессионист из Америки. Поет какой-то фольклор дочь банкира. Многодетная учительница рассказывает о своих автомобильных приключениях по-чеширскому улыбчивым музыкантам и общительным девушкам модельной внешности. Приблудный гость, которого никто не знает, кричит в телефон: “Бабуль, слышь, сегодня не приду. Я понял, что я мустанг”. Около полуночи все кидаются искать одного из бесчисленных хозяйских детей и долго бегают с фонариками по поселку, а потом обнаруживают его спящим под пледом в одной из комнат. После этого все опять рассаживаются за столом и пьют чай, а неизвестный гость растроганно бормочет в телефон: “Бабуль, я еду. Какой мустанг? Брось, а?”
Про семью Мессерер говорили, что они – часть столицы, не такая неизменная, как Кремль, но более постоянная, чем коммунизм. Сначала род прославлял Асаф – и он, и его сестра, и племянница Майя Плисецкая были русским балетом. Потом Борис стал московской живописью, тесно сплетенной с литературой благодаря своей жене, Белле Ахмадулиной. Аксенов, Ерофеев, Окуджава и десятки других «звезд» оттепели воспринимали дом Мессереров как родной.
Книга Бориса Мессерера «Промельк Беллы. Романтическая хроника» – не традиционные мемуары и не романизированная биография. Эту книгу вообще трудно отнести к какому-либо устоявшемуся жанру, это даже не модный вербатим, хотя со страниц её звучат разные голоса. Многоголосье, фрагментарность, почти импрессионизм – вот основные принципы, по которым построены воспоминания известного театрального художника. И это очень важно, что автор её именно художник и именно театральный: перед нами пёстрое полотно, грандиозный спектакль жизни.
Семья Мессереров-Плисецких всегда, казалось бы, была в центре московской, да и вообще российской культуры. Больше всего на слуху, конечно, трое бесспорных гениев балета – танцовщик и балетмейстер Асаф Мессерер, его сестра Суламифь, с которой он часто танцевал в паре, и их племянница Майя Плисецкая. Мать Бориса Мессерера, Анель Судакевич – звезда немого кино, позже ставшая художником костюма, «одевавшим» советский цирк; сын, больше всего известный как художник театра, но также и живописец, и мастер инсталляции. Дядя Бориса Мессерера, брат Асафа, Азарий – выдающийся актёр, известный под псевдонимом Азарий Азарин, работавший с Константином Станиславским и Михаилом Чеховым. Другой Азарий – Плисецкий, брат балерины, тоже балетмейстер. «Мессерер – принадлежность столицы. Не такая неизменная, как Кремль, но более постоянная, чем, например, коммунизм. 50 лет назад его звали Асаф, и он был русским балетом; сейчас его имя Борис, и он – московская живопись. По стечению обстоятельств – или по условию напрашивающегося силлогизма – Б, естественно, сын А», – цитирует Борис Мессерер дружеский экспромт Анатолия Наймана.
«Принадлежностью столицы», однако, Мессереры были не всегда. Многодетная еврейская семья переехала из Вильно в Москву, когда отец семейства, получив высшее образование, вместе с тем приобрёл и право покинуть черту оседлости вместе с женой и детьми. На балетный спектакль Асаф, старший сын Мессереров, впервые попал почти взрослым. «Отец очень поздно пришел в балет. В 16 лет, а в 18 уже был принят в труппу Большого театра. Это уникальный случай в балетном искусстве. Видимо, у него были врожденные способности, в юности он серьезно занимался спортом. Юношей он случайно попал на галерку Большого театра. Давали “Коппелию” Делиба. Театр, красный бархат лож, позолота орнаментов, роскошная люстра, сияющая тысячами огней, причудливые декорации и сам балет взволновали его. И вдруг, в одно мгновение он понял, что танец – это его стихия. Поддержку и отклик он получил от своей сестры Рахили – она сопровождала его в хореографическое училище, куда он вознамерился поступить. Так начался его путь по частным балетным школам, и в конце концов отец оказался в хореографическом училище при Большом театре».
Упомянутая сестра Рахиль тоже стала человеком искусства, она снималась в советском немом кино под именем Ра Мессерер. Правда, удачную артистическую карьеру сначала прервало замужество, а потом и вовсе погубили репрессии: как жена «врага народа», дипломата Михаила Плисецкого, она попадает в АЛЖИР (крупнейший советский женский лагерь. – Прим. ред.) вместе с новорождённым сыном Азарием. Других её детей – Александра и будущую балерину Майю – забирают в свои семьи дядя и тётя.
Книгу «Промельк Беллы» не назовёшь чёрно-белой, скорее, она чёрно-цветная. Цветной, яркой оказывается сама жизнь талантливой четы – Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера, их встречи с друзьями. Здесь нужно отметить, что их круг общения, как, видимо, и круг художественного восприятия, был чрезвычайно широк. Среди близких они числили и вполне традиционного в плане художественной манеры писателя Анатолия Рыбакова, и таких «звёзд» оттепели, как Василий Аксёнов и Булат Окуджава, и радикальных для своего времени экспериментаторов Сергея Параджанова, Венедикта Ерофеева и Дмитрия Пригова, которых все воспринимали как безумцев. Причём иногда буквально – Борис Мессерер пишет, например, как Дмитрия Александровича Пригова ему с женой и друзьями пришлось выручать из лап советской карательной психиатрии: «органы» не могли поверить, что расклеивание объявлений «Солнышко светит, радость грядет! Граждане, Дмитрий Александрович думает о Вас!» – концептуалистская акция, а не угроза госбезопасности.
А чёрным здесь оказывается само ощущение истории. Художественное время в книге отчётливо делится на три периода. Главы о 30–50-х годах посвящены родителям и старшим родственникам. Это время и пространство безусловной черноты. Борис Мессерер рассказывает, как его родные уходили на работу с собранным чемоданчиком – вдруг их заберут, и вернуться домой уже не придётся. Далее следуют оттепель и шестидесятые, самое светлое время в книге, как и, собственно, в советской истории. А в 70-е и 80-е чёрное и цветное идут вперемешку: Белла Ахмадулина и Борис Мессерер – уже не начинающие, а весьма признанные люди искусства. Семейная жизнь их складывается весьма счастливо. В отличие от большинства своих коллег, они «выездные» – этому способствовала мировая слава Беллы Ахмадулиной, и хотя каждая поездка сопровождалась непременными бюрократическими унижениями, мир повидать им удалось. А чёрна здесь боль за друзей – Василия Аксёнова, Владимира Войновича, Георгия Владимова, Льва Копелева, которых травили и вынуждали уехать из страны. Отъезд в то время воспринимался как прощание навсегда, по телефону разговаривать было опасно, а письма приходилось передавать с оказией, и шли они по полгода. Последняя треть книги, которая биографически представляет собой историю признания, торжества Мессерера-художника, оказывается, тем не менее, наиболее трагической.
Мировосприятию Бориса Мессерера как писателя свойственен особый черный юмор, порождённый эпохой, но юмор этот ненавязчивый, интеллигентный. Самое страшное оказывается поводом если не для смешного, то для остроумного. Борис Мессерер невесело шутит сам или выхватывает реплики и детали из речи других, и они подчёркивают трагикомическую суть эпохи. На встрече с бывшими узниками АЛЖИРА, расположенного в своё время на территории Казахстана, президент Нурсултан Назарбаев спросил Азария Плисецкого, сколько времени тот просидел в лагере. «“Я не сидел, я лежал!” – ответил мой брат, угодивший в заключение несколько месяцев от роду».
Эпоха застоя не столь черна, как сталинская, скорее сера. Давление, бюрократия, не нужда, но тотальный, унизительный дефицит всего: мебели, одежды, искренности, тепла. Никто не голодает, но при этом люди не знают даже названий многих вполне простых блюд и продуктов. И это тоже может стать поводом для невесёлого смеха. Борис Мессерер рассказывает, что девушки, опекавшие Надежду Яковлевну Мандельштам, спросили, что бы она хотела съесть, и услышав в ответ: «Штрудель», впали в совершеннейшее недоумение: что это такое, никто не знал. «Должен сознаться, что я, к своему стыду, не знал тоже», – добавляет автор воспоминаний.
Похожая, но обросшая ещё большим числом смешных подробностей история произошла и с Беллой Ахмадулиной. В тот момент они с Борисом Мессерером, оказавшись в Германии, получили возможность увидеться со своими друзьями, выдворенными из СССР диссидентами Львом Копелевым и Раисой Орловой. Тогда же Белле Ахатовне пришлось лечь в местную больницу. «Рая и Лева принесли в подарок Белле орхидею. Когда после этого медсестра, ухаживавшая за Беллой, спросила ее о том, какой сорт йогурта она предпочитает, Белла, не поняв ее, стала усиленно расхваливать цветок орхидеи. Немецкая девушка тоже не поняла, о чем говорится, и решила, что речь идет о “йогурте из орхидеи”. Среди медперсонала сразу же возникла паника: где достать “йогурт из орхидеи”?! “И чего только не придумают эти русские!..” Прибежал даже главный повар больничного отделения с извинениями, что в данный момент он затрудняется найти такой йогурт. Беллу восхищало то, что немцы так тщательно старались выполнить любое пожелание больной. Она потом многократно повторяла эту историю – во славу немецкого персонала и его чуткости. К слову сказать, тогда в Москве никто даже не слыхал о таком продукте, как йогурт».
И всё-таки прежде всего «Промельк Беллы» – книга о любви. На протяжении всей книги читателя не оставляет ощущение, что мемуары были написаны для того, чтобы хотя бы на время работы над книгой создать иллюзию присутствия любимого человека рядом. Этому подчинена и композиция книги: со страниц её звучат разные голоса, цитируются письма и разговоры, но в основном она двухголоса, и Белла Ахмадулина оказывается её соавтором почти наравне с Борисом Мессерером. Книга начинается с расшифровки её воспоминаний, которые поэтесса наговорила для мужа в последние месяцы жизни, заканчивается же расшифровкой их бесед этого времени. Почти в каждой главе появляются стихи и письма Беллы Ахмадулиной. Перед нами – история счастливого супружества, которое было и любовью, и дружбой, и сотрудничеством одновременно.
«“Промельк”, потому что в моем сознании время спрессовывает всю нашу совместную жизнь длиною в тридцать шесть лет и делает присутствие Беллы в ней все более цельным, все более мимолетным».
Борис Мессерер. Промельк Беллы. Романтическая хроника. М., АСТ, 2016
Продолжаем цикл материалов о семейных династиях. На страницах «Винограда» разные поколения рассказывают о своих семьях и делятся секретами профессий. Представляем династию Мессерер.
Судакевич Анель Алексеевна, художник по костюмам, 1906–2002
Мессерер Борис Асафович, 1933 г.р., театральный художник
Мессерер Александр Борисович,
1960 г.р., книжный график
Мессерер Анна Валерьевна,
1969 г.р., художник
Мессерер Нина Александровна, 1999 г.р., студентка Киношколы
Александр Борисович:
– Основала нашу династию моя бабушка, Анель Судакевич. Она прожила удивительную жизнь: в 19 лет стала актрисой немого кино, играла аристократок. Один из самых известных фильмов с ее участием – «Поцелуй Мэри Пикфорд». Когда кино стало звуковым, снимали в основном идейные фильмы про рабочих и колхозниц, и бабушкин аристократический типаж уже не был востребован. Ей было всего 25 лет! У Анели был безупречный вкус, она сама себе шила, ей дали прозвище – Дама-линия. И вот однажды, когда она отдыхала в Поленове, знакомые предложили ей взять в руки кисть. Она попробовала – и начала рисовать. Научилась сама, руководствуясь только своим безупречным чутьем и вкусом. Из этих качеств родилась ее новая профессия – художник по костюмам. Анель была главным художником в Цирке на Цветном бульваре – именно она придумала знаменитую клетчатую кепку Олега Попова, сценический образ Юрия Никулина. Она работала и с братьями Запашными, и с Леонидом Енгибаровым… И всю жизнь писала портреты.
Сын Анели, мой папа Борис Мессерер, окончил МАРХИ, но работать архитектором не стал – в то время как раз закончилась сталинская архитектура, начинали строить хрущевки, все было довольно уныло. И папа увлекся профессией художника-декоратора. Успех пришел к нему, когда он делал занавес к спектаклю «Кармен», где танцевала его двоюродная сестра Майя Плисецкая. Сегодня Борис Мессерер – знаменитый театральный художник и просто знаменитый художник. Но все же я сам стал художником скорее благодаря бабушке. Все детство я прожил с ней, видел, как она рисовала эскизы костюмов, и мне самому хотелось создать что-то столь же красивое. Анель поощряла меня, благодаря ей у меня начался период активного творчества. Папа подключился к моему художественному воспитанию позднее, когда я был уже гораздо старше. Он контролировал, что я рисовал, давал советы, исправлял ошибки. Пытался настроить на правильный лад. Я благодарен ему за эту школу, но все равно пишу в другой манере, мы совершенно разные художники. Это было особенно заметно, когда у нас прошла совместная выставка – папина, моя и Анина.
После школы я поступил в Полиграфический институт на специальность «Художественно-техническое оформление печатной продукции». Многие советовали мне идти туда учиться, говорили: там особенная среда, преподают выдающиеся мастера. Я любил книги, даже рисовал для себя иллюстрации на литературные сцены. Начал ездить на занятия к известному графику Дмитрию Лиону. Тогда мне казались спорными некоторые его утверждения, а сейчас я понимаю, что он был абсолютно прав – по живописи, композиции, рисунку.
В Полиграфическом был огромный конкурс – 30 человек на место. Я поступил только с третьего раза, но зато моим педагогом стал Май Митурич – знаменитый книжный иллюстратор. Потом мы с ним долго дружили. Теперь книжной графики в моей жизни меньше, живопись стала занимать больше времени. Большое влияние на мою манеру письма оказала моя жена Аня. Мы с ней дополняем друг друга. У Анны был свой выработанный стиль, она писала серо-бело-голубоватыми тонами, а когда мы стали жить вместе, у нас обоих стиль изменился. Я стал писать мягче, а она ярче.
Вообще семья, состоящая из двух художников, – это сложно. Особенно если это многодетная семья. С детьми нужно заниматься, возить их на занятия, из-за этого я стал очень мало рисовать – нет времени! Но если детьми не заниматься, они полностью – в компьютерах и прочих гаджетах. Пытаемся с женой балансировать между семьей и творчеством. Лучше всего это получается в деревне – у нас дом в Ферапонтово, куда мы уезжаем на все лето. Дети там растворяются в природе, от них начинает идти творческий импульс, они становятся источником вдохновения. В деревне детей хочется рисовать, а в Москве – нет. Как-то все буднично здесь, душа не может развернуться.
У нас все дети рисуют. Лучше всех рисует Нина, даже лучше меня и Ани. Она очень спокойная, рассудительная в отличие от нас. Но мне кажется, она очень мало рисует, хотя получается у нее замечательно! Вообще, художественный талант заложен в каждом ребенке. Любой человек может стать художником, для этого необязательно происходить из творческой семьи. Другой вопрос, что реализации этого таланта могут помешать обстоятельства – люди взрослеют, увлекаются чем-то другим. Есть очень талантливые дети, которые чувствуют свет и композицию, а потом это в них гаснет. Но художественное образование очень полезно в любом случае – обладая умением рисовать, человек может найти себе применение в самых разных сферах.
Анна Валерьевна:
– Я родилась в семье инженеров. В четыре года меня отдали в развивающую студию при МГУ, и я попала к чудесному педагогу по изо: у меня до сих пор сохранилось положение кисти, движения пальцев, которые мне заложили тогда. Я сразу обнаружила способности к рисованию, и уже через год, когда мне было пять, у меня прошла первая персональная выставка. Еще через год я окончательно определилась со своей будущей профессией – решила стать художником. Только думала – быть ли театральным художником, или декоратором, или художником-оформителем… Я занималась во Дворце пионеров на Воробьевых горах, а потом поступила в подготовительную школу при МАРХИ, в котором и получила в итоге высшее образование. Но работать архитектором не захотела – по окончании института стала писать картины и участвовать в выставках. Первая взрослая выставка у меня прошла в 1993 году в Доме художника.
Я занимаюсь станковой живописью и делаю гобелены. Профессия живописца очень трудна – нет никаких гарантий, что с ее помощью ты сможешь заработать себе на хлеб. Конечно, есть много прикладных областей, где художники востребованы, но если хочешь заниматься именно живописью, нужно быть готовым к бытовым сложностям. Бывает, что картины покупают, но это случайный доход и рассчитывать на него нельзя. Чтобы заработать на жизнь и прокормить детей, я с 1990-х годов преподаю живопись. Сначала работала в художественной школе, но с рождением третьего ребенка поняла, что жесткий график – не для меня, и стала давать частные уроки. Учеников с каждым годом становится все больше. В поселке Переделкино, где мы живем, многие меня знают и приводят детей ко мне заниматься.
Мне повезло, что мой муж тоже художник – мы понимаем особенности этой профессии и не предъявляем друг к другу необоснованных претензий. Вообще, это не лучшая профессия для семейной жизни, потому что художник должен обладать определенной долей легкомыслия. Серьезные люди говорят: я бы хотел рисовать, но мне нужно обеспечивать семью. Это правильно, но так нельзя быть художником.
Художники – люди с тонкой нервной организацией, и как ни странно, но справиться с этой особенностью помогают дети. Они заставляют входить в определенный ритм жизни. Я росла единственным ребенком и не подозревала о тонкостях воспитания в многодетной семье. Мне казалось, что я всегда буду заниматься только творчеством, но с рождением каждого нового ребенка становишься серьезнее в материнской роли. Стараешься больше отдавать, развивать каждого и уже не так сконцентрирована на собственных внутренних переживаниях.
Все мои пятеро детей рисуют – в семье художников дети не могут не начать рисовать. Каждого я сажала за мольберт примерно в двухлетнем возрасте. И никто не был против, потому что рисование – это такой вид деятельности, к которому есть способности у любого ребенка. Они проявляются в разной мере, но я не встречала детей, которым совсем нечего было бы сказать красками. Нужно их только немного подтолкнуть, научить смешивать цвета – я считаю, что работа с цветом важнее, чем с линией, поэтому я в первую очередь учу живописи. На занятиях мы делаем, например, кувшин в виде мозаики, чтобы человек увидел богатство оттенков. Чтобы дети поняли, что цветов не двенадцать, как в коробке с красками, а намного больше, их можно бесконечно составлять.
Художник в отличие от архитектора сам себе хозяин, но тут нужно иметь внутренний стержень. Если никто от тебя не требует результата, определенной ежедневной выработки, легко расслабиться. Но понижать работоспособность нельзя! Опасность свободного творчества в том, что можно все забросить – в лучшем случае, а в худшем – все забросить и спиться. Сегодня не купили работу, завтра не купили – зачем я все это делаю, кому это надо?.. Признание поддерживает рабочий настрой, а вот равнодушие или критика, наоборот, могут полностью убить желание рисовать. У меня как-то на одной из первых выставок спросили: «А у вас со зрением все в порядке?» Я очень люблю белый цвет, и большинство моих картин разбелены – даже мой свекр Борис Мессерер указывал мне на это как на недостаток. Тогда над вопросом о зрении я просто посмеялась, а кого-то такое замечание может больно ранить.
Раньше художникам было проще – при социализме были какие-то госзаказы, возможность заработать, сейчас ничего этого нет. Даже если состоишь в Союзе художников. Поэтому нужно себя заставлять, придумывать проекты, чтобы заниматься именно живописью. Зачем? Затем, что это – ежедневное счастье! Летом, когда мы живем в деревне, я встаю пораньше, пока все еще спят, и, прежде чем готовить завтрак, иду к этюднику. У меня есть полчаса или час, чтобы спокойно заняться любимым делом, – такого ощущения счастья я не испытываю больше никогда.
Нина Александровна:
– У меня есть фотография, где мне лет пять, и мы вместе с мамой сидим за мольбертами и рисуем одну и ту же картину. Сейчас я смотрю на моих младших брата с сестрой и вижу, что они тоже все повторяют за родителями. Я видела, как родители рисуют, и этот процесс меня завораживал – хотелось придумать и сделать что-то свое. Преемственность в этой профессии важна тем, что семья формирует вкус, а художнику выработать правильный вкус очень важно. Атмосфера, в которой ты находишься с самого детства, воспитывает тебя, создает определенный взгляд на мир. Родители повлияли на мое восприятие в большей степени, дедушка – в меньшей. С дедушкой мы не так часто общались. У дедушки в картинах есть уверенность и жесткость, иногда я замечаю что-то похожее в своих работах, хотя я не старалась перенять его стиль. Это появляется само. Наверное, так же неосознанно и в работах Бориса Мессерера, и в работах Александра Мессерера возникает черно-белая клетка, которую первой использовала Анель Судакевич в костюме для Олега Попова.
Папа мне дает советы по поводу акварели или графики – он это знает и умеет очень хорошо, я к нему обращаюсь, если возникают вопросы. Мама больше занимается живописью, и с ней я советуюсь по цвету и композиции. Можно сказать, что рисовать меня научила мама: когда она преподавала детям, я приходила, слушала и рисовала вместе с ними. Я очень рада, что родилась в семье художников.
Уже три года я учусь в Киношколе. Сначала на мультипликатора, а два месяца назад решила стать кинорежиссером. Пока я окончательно не уверена, кем буду работать, но точно знаю, что не хочу бросать рисование. Какую бы работу я ни выбрала, она наверняка будет связана с изобразительным искусством.
В последнее время я мало рисую, из-за этого возникает ощущение, что я не развиваюсь, стою на месте. Это опасно, потому что, если над талантом не работать, он уйдет. Пока ищу решение. Рисую для себя, делаю наброски. Думаю начать рисовать с детьми. Когда преподаешь, глубже погружаешься в профессию и таким образом развиваешься.
На мой взгляд, основная трудность этой профессии в том, что художников слишком много. Хочется достичь определенного уровня, но кажется, что все уже сказано до тебя, что ничего нового уже изобрести нельзя. Живопись развивалась всегда и всегда была связана с жизнью людей. Непонятно, что будет востребовано сейчас, на что откликнется зритель. И все равно есть желание найти свой стиль, который будет нов и актуален.